Продолжение
15
Эпидемия гриппа, разразившаяся в Дарроуби и вокруг, особенно тяжело сказывалась на фермерах и их работниках. В городе можно и поболеть немного, но коров-то надо доить утром и вечером, болен ты или здоров. Всюду, куда я приезжал, в коровниках от стойла к стойлу, пошатываясь, переходили люди, чьи лица пылали жаром, а глаза слезились.
Отец Хелен и ее тетушка Люси тоже заболели, и оставить их без помощи было никак нельзя. Не дожидаясь, чтобы Хелен начала этот разговор первой, я тут же посоветовал ей перебраться на время к ним на ферму и взять на себя заботы по хозяйству. Без нее в квартирке под крышей сразу стало так неуютно, что я вернулся в мою прежнюю комнату рядом со спальней Тристана и снова, как в холостые дни, завтракал и обедал с братьями.
Однажды утром, когда мы сели за стол, мне вдруг почудилось, что время обратилось вспять. Вот Зигфрид наливает мне кофе, Тристан уткнулся в газету… Но тут Тристан кашлянул и сказал:
– А знаете, в этой истории с духом монаха, пожалуй, есть зерно правды! – Он отодвинул свой стул от стола, вытянул ноги поудобнее и вновь погрузился в «Дарроуби и Хоултон таймс». – Оказывается, этим занялся один историк и раскопал небезынтересные факты.
Зигфрид промолчал, но тут Тристан закурил сигарету, и глаза его брата сузились. Зигфрид уже неделю как бросил курить, и ему меньше всего хотелось любоваться на курящих – а уж тем более на Тристана, который умел извлекать тихое наслаждение из самых, казалось бы, пустяков. Губы моего партнера сжались в узкую линию, едва Тристан принялся неторопливо выбирать сигарету, и умудрились стать еще уже, когда щелкнула зажигалка и раздался блаженный вздох первой затяжки.
– Да, – продолжал Тристан, вплетая в свои слова струйку дыма, – этот тип подчеркивает, что в четырнадцатом веке несколько монахов аббатства Рейнес, несомненно, стали жертвой предумышленного убийства.
– Ну и что? – буркнул Зигфрид.
Тристан поднял брови.
– Как что? Так ведь фигура в капюшоне, которую последнее время все чаще видят в окрестностях аббатства, действительно может быть духом одного из них.
– Что-о-о? Что ты сказал?
– Невольно задумаешься, разве нет? Откуда нам знать, какие гнусные дела творились…
– О чем ты, черт подери, болтаешь? – рявкнул Зигфрид. Тристан обиделся.
– Что же, смейся, твое право, но вспомни шекспировские слова! – Он назидательно поднял палец. – «И в небе и в земле сокрыто больше, чем снится вашей мудрости, Гора…»
– Чушь собачья! – отрезал Зигфрид, эффектно исчерпав тему.
Я с облегчением допил кофе и поставил чашку. Слава богу, взрыва не произошло. А если учесть, в каком Зигфрид сейчас раздраженном состоянии… Еще неделю назад он был завзятым любителем и трубки и сигарет, но у него появился классический кашель курильщика и начались боли в желудке. Его удлиненнее худое лицо приобрело сходство с черепом – щеки ввалились, глаза сумрачно поблескивали в глубине глазниц. И врач категорически запретил ему курить.
Зигфрид подчинился, немедленно почувствовал себя лучше, и тут же его охватил проповеднический пыл новообращенного. Но он не просто советовал людям отказаться от употребления табака. Несколько раз я видел, как он вырывал сигарету из дрожащих пальцев какого-нибудь злополучного парня на ферме, вперялся ему в глаза и грозно предупреждал: «Чтобы я больше не видел у тебя во рту этой дряни, слышишь?»
Даже и теперь поседевшие мужчины иной раз говорят мне, содрогаясь: «Как мистер Фарнон обругал меня тридцать лет назад, так я хоть бы разок с той поры затяжку сделал! Он меня глазами ну просто прожег, прямо душа в пятки ушла!»
Но, как ни прискорбно, на его брата этот крестовый поход против курильщиков ни малейшего впечатления не произвел. Тристан буквально не выпускал сигареты изо рта, но не кашлял и пищеварение у него было превосходное.
Вот и теперь он стряхнул колбаску пепла и снова благодушно затянулся.
Зигфрид пристально посмотрел на него.
– Ты слишком много куришь!
– Как и ты.
– Ничего подобного! – объявил Зигфрид. – Я не курю. И тебе пора бросить эту мерзкую привычку. Такими темпами ты себя быстро в могилу уложишь!
Тристан снисходительно взглянул на него, и вновь его слова окутались табачным дымком:
– Ну, зачем же? По-моему, это мне даже на пользу идет.
Зигфрид вскочил и широким шагом вышел из комнаты. Я от души сочувствовал его трудному положению. Он в какой-то мере заменял Тристану отца, средства на зловредное зелье брат получал от него, и врожденная порядочность мешала ему использовать такое неспортивное преимущество и вырвать сигарету у Тристана изо рта, как он проделывал на фермах. Оставалось только взывать к здравому смыслу брата, что ни малейшей пользы не приносило. А сейчас он, кроме того, возможно, предпочел избежать бурной сцены, потому что Тристан немедленно после завтрака отбывал для очередного загадочного посещения ветеринарного колледжа: собственно говоря, объезд мне предстояло начать с доставки его на Большое северное шоссе, где он проголосует попутной машине и таким обычным для себя способом доберется до Эдинбурга.
Расставшись с ним у шоссе, я отправился по вызовам, но мысли мои нет-нет да возвращались к разговору за завтраком. Уж очень многие клялись, что своими глазами видели рейнесское привидение! И хотя в числе их были и любители сенсаций, и заведомые пьяницы, остальные, несомненно, заслуживали доверия, как люди почтенные и серьезные.
И все повторяли одно и то же. Лесок на вершине холма над деревней Рейнес спускался почти к самой дороге, а за ним прятались развалины аббатства. Так вот, автомобилисты, ехавшие ночью вверх по склону, в один голос утверждали, что в лучах фар совершенно ясно видели фигуру монаха в коричневом одеянии, которая тут же исчезала среди деревьев. Фигура словно бы переходила дорогу… но вот этого твердо они утверждать не брались, так как замечали ее на порядочном расстоянии. Зато остальное они готовы были подтвердить хоть под присягой: да, они видели фигуру, которая, склонив голову с натянутым на лицо капюшоном, входила в лесок. Несомненно, в ней чудилось что-то жуткое: во всяком случае, никто ни разу не сказал, что отправился в лес поглядеть, кто это.
Весь день мои мысли возвращались к Рейнесу, а в час ночи по странному совпадению мне оттуда позвонили. Выбираясь из теплой постели и уныло натягивая на себя одежду, я с завистью представил себе, как сейчас Тристан мирно посапывает в своей эдинбургской комнате в безопасной дали от всех капризов ветеринарной практики. Но потом я приободрился: до деревни было всего три мили, а работа предстояла нетрудная – колики у шетландского пони, подаренного маленькому мальчику. И ночь была чудесная. Правда, уже по-осеннему холодная, но зато путь мне освещала полная луна во всем своем великолепии.
Когда я добрался до места, пони водили по двору. Хозяин, кассир моего банка, виновато мне улыбнулся.
– Ради бога, извините, мистер Хэрриот, что я вытащил вас из постели, но я все надеялся, что боль пройдет сама собой. Мы так расхаживаем уже третий час. А стоит остановиться, как он норовит покататься по земле.
– Вы поступили совершенно правильно, – сказал я. – Не то дело могло кончиться заворотом кишок.
Я осмотрел маленькую лошадку и успокоился. Температура нормальная, пульс хорошего наполнения, а в животе прослушивались только типичные звуки спазматической колики.
Ему требовалось хорошенько прочистить кишечник, но прежде мне пришлось немного поломать голову над тем, какую дозу ареколина следует дать этому лилипуту лошадиного рода. В конце концов я вычислил, что оптимальной должна быть одна восьмая грана, и сделал инъекцию в мышцу шеи. Несколько секунд пони сохранял типичную для колик позу: подгибал все четыре ноги и приседал то на правую заднюю, то на левую. Потом попытался лечь.
– Поводите его опять, только медленно, – сказал я, ожидая первых признаков того, что ареколин начинает действовать. Ждать мне пришлось недолго: пони зачавкал, захлюпал губами, и вскоре с них уже повисли длинные нити слюны. Все шло, как полагается, но я продолжал наблюдать за ним, и вот через четверть часа он наконец задрал хвост и заметно облегчился.
– Ну, все в порядке, – сказал я, – а потому я поеду. Но если боли не пройдут, обязательно позвоните.
За деревней шоссе делало крутой поворот, а за ним начинался длинный прямой подъем к аббатству. Там, куда в эту секунду еле дотягивались лучи моих фар, лежало место, где призрак, по утверждению всех очевидцев, переходил дорогу и скрывался в темной полосе деревьев. На вершине холма, уступая неожиданному порыву, я съехал на обочину и вылез из машины. Да, то самое место! На опушке в ярком лунном свете гладкие стволы буков словно испускали фосфорическое сияние, а в вышине поскрипывали под ветром гнущиеся ветви.
Я вошел в лесок, вытянув перед собой руку, и опустил ее, только когда выбрался из него на дальней опушке. Передо мной лежали развалины Рейнесского аббатства.
Живописные его руины до этой осенней ночи прочно ассоциировались для меня с погожими летними днями, когда солнце нагревало старые камни изящных арок, с веселыми голосами, с детьми, играющими на траве. Но теперь была половина третьего ночи, кругом – ни души, а в лицо мне дул леденящий ветер, предвестник зимы. Меня охватила тоска одиночества.
В холодном лунном блеске все обретало зловещую четкость. И в то же время окутанные тишиной ряды уходящих в темное небо колонн, отбрасывавших на дерн бледные тени, казались призрачными. В дальнем конце в глубокой тени чернели провалы – остатки келий. Внезапно заухала сова, и тишина стала еще более тяжелой, еще более зловещей.
По коже у меня побежали мурашки, я почувствовал, что мне, живому человеку, не место среди этого угрюмого наследия минувших столетий. Я быстро повернулся и побежал через лесок, натыкаясь на стволы, спотыкаясь о корни, путаясь в кустах, и, когда наконец добрался до машины, меня била дрожь и я дышал с трудом, словно пробежал добрую милю. Каким облегчением было захлопнуть дверцу, включить зажигание и услышать знакомое урчание мотора!
Десять минут спустя я был уже дома и взбежал по лестнице в надежде наверстать упущенные часы сна. Открыв дверь своей комнаты, я щелкнул выключателем, но, к моему удивлению, свет не вспыхнул. И вдруг я окаменел.
У окна в озерце лунного сияния стоял монах. Монах в коричневом одеянии, неподвижный, со склоненной головой, с ладонями, сложенными у груди. Лицо его было обращено ко мне, но под опущенным капюшоном я не увидел ничего, кроме жуткой черноты.
Я перестал дышать. Приоткрыл рот, но не смог издать ни звука. А в мозгу билась одна-единственная мысль: значит, все-таки привидения существуют!
Вновь мой рот полуоткрылся, но на этот раз из него вырвался хриплый крик:
– Кто тут, во имя всего святого!
В ответ загробный голос произнес глухим басом:
– Тристааан!
Сознания я, кажется, не потерял, но на кровать все-таки рухнул, я не мог вздохнуть, в ушах у меня гремела кровь. Как сквозь сон я увидел, что монах взобрался на стул и, похихикивая, ввинчивает лампочку в патрон. Затем он повернул выключатель и сел рядом со мной на кровати. Откинул капюшон, закурил сигарету и посмотрел на меня, давясь от хохота.
– Джим, ей-богу, это было чудесно! Даже лучше, чем я ожидал.
А я сипло прошептал, не спуская с него глаз:
– Но ты же в Эдинбурге…
– Как бы не так, старина! Я быстро провернул все дела, благо особенно-то и делать было нечего, и вернулся. Только вошел – и вижу: ты идешь по саду. Еле успел вывернуть лампочку и напялить балахон. Не упускать же было такой случай!
– Пощупай мне сердце, – пролепетал я.
Тристан прижал ладонь к моим ребрам, ощутил бешеные удары, и по его лицу скользнула тень озабоченности.
– Черт! Извини, Джим! – Он ласково потрепал меня по плечу и поспешил успокоить: – Волноваться нечего. Будь это смертельно, ты бы уже отдал концы. А вообще-то хороший испуг – вещь очень полезная, лучше любого тонизирующего средства. В этом году тебе даже отдыхать теперь не понадобится.
– Спасибо, – сказал я, – большое спасибо!
– Жалко только, что ты себя со стороны не видел и не слышал! – Он прыснул. – Вот уж вопль ужаса так вопль… Ох, не могу!..
Я медленно приподнялся и сел. Потом прислонил подушку к изголовью и откинулся на нее. Охватившая меня слабость не проходила.
Я смерил Тристана ледяным взглядом:
– Так значит, рейнесское привидение – это ты?
Он в ответ только ухмыльнулся.
– Ну и бес же ты! И как я сразу не догадался? Только для чего ты все это затеял? Что за удовольствие?
– Как сказать… – Тристан в ореоле сизого сигаретного дыма мечтательно возвел глаза к потолку. – Пожалуй, дело в выборе точного момента, чтобы автомобилисты сами не знали, видели они меня или нет. К тому же мне страшно нравится, как они тут же прибавляют газу. Ни один еще не притормозил.
– Недаром кто-то меня предупреждал, что чувство юмора у тебя слишком уж развито, – заметил я. – И ты скоро здорово сядешь в лужу, помяни мое слово.
– Да никогда! Шагах в ста дальше по шоссе у меня в кустах спрятан велосипед, и я всегда успею исчезнуть. Так что волноваться не из-за чего.
– Ну, дело твое – Я встал с кровати и побрел к двери. – Пойду хлебну виски… – Потом обернулся и испепелил его взглядом. – Если ты посмеешь еще раз сыграть со мной такую штуку, я тебя придушу!
Несколько дней спустя часов в восемь вечера я сидел с книгой у камина в гостиной Скелдейл-Хауса, как вдруг дверь распахнулась и в комнату влетел Зигфрид.
– Джеймс! – зачастил он – У старика Хораса Досона корова разодрала сосок. Видимо, придется зашивать. Старику корову не удержать, а ферма его на отшибе. Соседей у него нет, так, может быть, вы согласитесь помочь мне?
– Ну, конечно! – Я закрыл книгу, потянулся, зевнул и поднялся с кресла. Нога Зигфрида отбивала чечетку на ковре, и я в очередной раз подумал, как ему, наверное, жаль, что это кресло не приспособлено для того, чтобы вышвыривать меня за дверь в полной готовности по первому сигналу. Я торопился, насколько мог, но, как всегда – писал ли я под его диктовку или оперировал под его наблюдением, – меня не покидало ощущение, что его безумно раздражает моя медлительность. Меня угнетала мысль, что для него невыносимая пытка смотреть, как я встаю и ставлю книгу на полку.
Я только повернулся к двери, а он уже исчез за ней. Я припустил следом по коридору, но, когда выскочил на крыльцо, он уже завел мотор. Я распахнул дверцу, нырнул в нее и почувствовал, как асфальт чиркнул меня по подошве. Мы унеслись в темноту.
Четверть часа спустя мы, взвизгнув тормозами, остановились во дворе позади небольшого дома, дремлющего в одиночестве посреди лугов. Едва мотор смолк, как Зигфрид выскочил из машины и зашагал к коровнику, крикнув мне через плечо:
– Тащите шовный материал, Джеймс… Еще, пожалуйста, ампулы для местной анестезии и шприц… и мазь для раны…
Затем уже из коровника до меня донеслись невнятные звуки разговора, завершившиеся нетерпеливым окриком:
– Джеймс! Что вы там копаетесь? Не можете найти?
Этих нескольких секунд мне хватило только на то, чтобы открыть багажник, и теперь я принялся лихорадочно хватать нужные бутылки и коробочки. Собрав все, что он потребовал, я карьером пронесся через двор и чуть не сбил его с ног в дверях, когда он уже вопил.
– Джеймс, да где же вас черт… А, вот вы наконец! Так давайте же! И чем вы все это время занимались?
Да, он был совершенно прав: Хорас Досон, щуплый старичок лет восьмидесяти, действительно, с коровой не совладал бы. Хотя он, упрямо забывая свой возраст, все еще сам доил двух упитанных коров шортгорнской породы, которые стояли в маленьком коровнике с булыжным полом.
Наша пациентка повредила сосок очень основательно. То ли ее соседка, то ли она сама наступила на него копытом: он был располосован почти во всю длину и из рваной раны текло молоко.
– Дело скверно, Хорас, – сказал Зигфрид. – До самого канала разорвано. Ну, сделаем все, что сможем. Шитья тут хватит.
Он промыл и обработал рану, а потом набрал в шприц анестезирующее средство.
– Берите ее за нос, Джеймс, – распорядился он, а затем мягко сказал фермеру: – Хорас, будьте добры, подержите ей хвост. Вот-вот, за самый кончик… чудесно.
Старичок бодро расправил плечи:
– Не беспокойтесь, мистер Фарнон. Как скажете, так и будет сделано.
– Отлично, Хорас. Именно так. Благодарю вас.
Он нагнулся, я сжал корове морду, и он ввел иглу над верхним концом разрыва.
Раздался шлепок – это корова изъявила свое неудовольствие, ловко лягнув его в резиновый сапог точно над голенью. Он даже не охнул, а только, тяжело дыша, несколько раз согнул и разогнул ногу. Потом снова наклонился к вымени.
– Тише, тише, милка, – проворковал он нежно и опять ввел иглу.
На сей раз раздвоенное копыто врезало ему по запястью, и шприц, прочертив в воздухе изящную дугу, упал в кормушку с сеном – уж тут корове не повезло. Зигфрид выпрямился, задумчиво потер запястье, извлек шприц из сена и вернулся к своей пациентке. Почесав ей основание хвоста, он ласково ее попрекнул:
– Нехорошо, старушка, нехорошо.
Затем вновь приступил к делу, избрав, однако, новую позу: уперся головой в бок, вытянул длинные руки и в конце концов после двух-трех неудачных попыток сумел сделать местную анестезию. Тихонько и немелодично насвистывая, он принялся неторопливо вдевать нить в иглу.
Мистер Досон с восхищением следил за ним.
– Оно и понятно, мистер Фарнон, почему у вас на скотину рука такая легкая. Все потому, что терпения у вас хоть отбавляй. Сколько ни живу, а терпеливей вас человека не видывал!
Зигфрид скромно наклонил голову и начал шить. Эта часть операции протекала мирно: корова ничего не чувствовала и длинный ряд аккуратных стежков благополучно и надежно соединил края раны.
Зигфрид обнял старика за плечи.
– Ну вот, Хорас, если подживет благополучно, сосок будет как новый. Но если за него тянуть, он никогда не заживет, а потому, когда будете доить ее, пользуйтесь вот этой штукой.
Он помахал в воздухе флаконом со спиртом, в котором поблескивал сосковый сифон.
– Буду пользоваться, – твердо сказал мистер Досон. – Всенепременно.
Зигфрид шутливо погрозил ему пальцем.
– Э-эй, не так быстро! Трубку перед употреблением обязательно кипятите, а держите в этой бутылке, не то дело кончится маститом. Ну так могу я на вас положиться?
– Мистер Фарнон! – Старичок выпятил щуплую грудь. – Я все исполню в точности, как вы говорите!
– Вот и молодец, Хорас, – сказал Зигфрид и, еще раз потрепав его по плечу, начал собирать инструменты. – Я загляну недельки через две снять швы.
Мы направились к дверям коровника, но тут дорогу нам преградила внушительная фигура Клода Бленкирона, деревенского полицейского. Щегольская клетчатая куртка и спортивные брюки свидетельствовали, что он находился не при исполнении служебных обязанностей.
– Вижу, что то у тебя в коровнике свет, Хорас. Вот и подумал, может, подсобить надо?
– Спасибо, мистер Бленкирон. Оно бы, конечно, да только вы чуток опоздали. Мы уже сами справились.
Зигфрид засмеялся.
– Вот бы вам, Клод, на полчасика раньше заглянуть! Сунули бы эту скотину себе под мышку, и я бы зашил ее без всяких хлопот!
Великан кивнул, и по его лицу расползлась тихая улыбка. Он выглядел воплощением добродушия, но я, как всегда, почувствовал, что за этой улыбкой прячется холодная сталь. Клода в округе любили. На щедрую помощь и дружелюбность этого великолепного атлета могли рассчитывать все обитатели его участка, кто в них нуждался. Но хотя он был верной опорой слабых и немощных, нарушители закона и порядка боялись его как огня.
Точно я не знал, но ходили слухи, что Клод предпочитал не затруднять мировых судей пустяками, а творил правосудие тут же на месте подручными средствами. Рассказывали, что на дежурстве он не расстается с увесистой дубинкой, и следом за всякими хулиганскими выходками почти обязательно из какого-нибудь темного закоулка доносились отчаянные вопли. Рецидивы случались редко, и в целом порядок на его участке царил образцовый. Я вновь взглянул на его улыбающееся лицо. Да, бесспорно, милейший человек, и все-таки что-то в нем было такое, отчего при одной мысли, что я могу навлечь на себя его гнев, у меня по спине пробежала холодная дрожь.
– Ну тогда ладно, – сказал он. – Я-то вообще в Дарроуби еду, так что позвольте пожелать вам доброй ночи.
– Минуточку, Клод! – Зигфрид взял его за локоть. – Мне надо заехать посмотреть еще одну корову. Вы не могли бы отвезти мистера Хэрриота в город?
– С большим удовольствием, мистер Фарнон, – ответил полицейский и поманил меня за собой.
Я сел в крохотный «моррис-8». Секунд через пять Клод втиснулся за руль, и мы тронулись. Он сразу же принялся рассказывать про то, как ездил недавно в Брадфорд, где участвовал в состязаниях борцов.
Наш путь лежал через деревню Рейнес. Последние дома остались позади, вот дорога начала подниматься к аббатству, и Клод вдруг умолк на полуслове. Затем почти привстал на сиденье и так резко ткнул пальцем, что я даже вздрогнул.
– Туда, туда поглядите. Вон он, этот проклятый монах!
– Где? Где? – спросил я с притворной поспешностью, хотя прекрасно успел заметить силуэт в капюшоне, медленно прошествовавший в лесок.
Клод наступил на педаль газа, и машина вихрем влетела на холм. У гребня он свирепо свернул на обочину и выскочил на траву, а лучи фар в ту же секунду озарили предмет его негодования: высоко подобрав полы своего одеяния, монах во всю мочь улепетывал в чащу.
Великан пошарил на заднем сидении и ухватил что-то вроде тяжелой трости.
– За ним! – крикнул он и ринулся в погоню.
С трудом держась рядом, я пропыхтел:
– Погодите минутку! Что вы сделаете, если все-таки поймаете его?
– Выдублю ему шкуру моей палочкой, – ответил Клод с жуткой категоричностью и, наддав, выскочил из полосы света в темноту. Я потерял его из виду, но слышал, как он колотит палкой по стволам и испускает устрашающие крики.
Мое сердце обливалось кровью от сочувствия к злополучному призраку: мечется бедняга в кромешном мраке, а в ушах у него гремит грозный голос блюстителя порядка. В паническом ужасе я ожидал неизбежного финала. Напряжение становилось почти невыносимым, а Клод продолжал вопить:
– А ну, выходи! Никуда ты не денешься! Выходи, покажись, кто ты! – А палка барабанила и барабанила по стволам.
Я тоже шарил среди кустов, но ничего не нашел. Монах все-таки, видимо, скрылся, и, вернувшись наконец к машине, я увидел рядом с ней гигантский силуэт полицейского.
– Странное дело, мистер Хэрриот, – сказал Клод. – Просто ума не приложу, куда он подевался. Я же его прямо перед собой видел, в первую-то минуту. И из леска он убежать никак не мог: в лунном свете на лугу я бы его сразу углядел. Аббатство я тоже обшарил. Его и там нет. Прямо, как в воздухе растворился.
«Так чего же вы хотите от привидения?» – чуть было не сказал я, но могучая лапища все еще помахивала палкой, и язык меня не послушался.
– Что ж, поехали в Дарроуби, – буркнул полицейский, притоптывая по заиндевевшему дерну. Я вздрогнул под леденящим дыханием поднявшегося восточного ветра и с удовольствием забрался в машину.
В Дарроуби мы с Клодом дружески выпили пару-другую пива в его любимом «Черном Быке», и домой я вернулся только в половине одиннадцатого. Тристана в его комнате не было, и у меня тревожно защемило сердце.
Что-то после полуночи меня разбудили шорохи за стеной, где Тристан обитал в узком длинном помещении, именовавшемся «гардеробной» в дни былого величия, когда дом был молод. Я скатился с кровати и открыл внутреннюю дверь.
Тристан в пижаме крепко обнимал две грелки. Он повернул голову, бросил на меня истомленный взгляд, положил одну грелку в ногах постели, забрался под одеяло, придерживая вторую грелку на груди, и устремил глаза в потолок. Я подошел и с беспокойством оглядел его. Его била такая дрожь, что кровать ходила под ним ходуном.
– Как ты, Трис? – спросил я шепотом.
Минуту спустя он прохрипел еле слышно:
– Промерз до мозга костей, Джим, брр!
– Но где ты все-таки был?
И вновь почти беззвучный хрип:
– В трубе.
– В трубе? В какой трубе? Где?
Голова на подушке слабо перекатилась с боку на бок.
– У леска. Ты что не видел эти трубы возле шоссе?
На меня снизошло озарение.
– Конечно же! В деревне ведь будут делать новый водосток!
– Верно, – шепнул Тристан. – Когда этот верзила ринулся в лес, я сдвоил след и спрятался в трубе. Только богу известно, сколько времени я в ней просидел!
– Но почему же ты не вылез, когда мы уехали?
Тристана сотряс новый припадок озноба, и он на мгновение смежил веки.
– Мне там ничего не было слышно. Я скорчился в три погибели, капюшон закрывал уши, а кругом выл ветер – в этих трубах у него скорость девяносто миль в час, не меньше. Я не расслышал, когда завелся мотор, а выглянуть боялся: ну да как он притаился рядом со своей дубинищей! – Его пальцы нервно пощипывали одеяло.
– Ничего, Трис, – сказал я. – Ты скоро согреешься, поспишь, а утром будешь молодцом.
Тристан словно не расслышал.
– Жуткая вещь эти трубы, Джим! – Он уставился на меня измученными глазами. – Полны грязищи и воняет в них кошачьей мочой!
– Знаю, знаю! – Я положил его руку под одеяло, а одеяло натянул ему на плечи. – Утром все будет хорошо!
Я погасил свет и на цыпочках вышел. Притворяя за собой дверь, я еще слышал дробь, которую выбивали его зубы.
Несомненно, он не просто замерз, но был еще в шоке. И неудивительно! Бедняжка беззаботным привидением шел себе через дорогу, и вдруг визг тормозов, слепящий свет и почти настигший его страхолюдный великан! Кто бы тут сохранил душевное равновесие?
Утром за завтраком Тристан являл собой грустное зрелище. Он был бледен как полотно, почти ничего не ел и время от времени содрогался от мучительного кашля.
Зигфрид посмотрел на него с легкой усмешкой.
– А я знаю, что тебя довело до такого состояния! Я знаю, почему ты сидишь тут живым трупом, выкашливая легкие!
Тристан замер и по его лицу пробежала судорога.
– Знаешь?
– Да. Мне противно повторять «я же тебе говорил!», но ведь я, правда, не раз тебя предупреждал, разве не так? Всему причиной твои омерзительные сигареты!
Курить Тристан не бросил, но рейнесское привидение больше никому не являлось и по сей день остается неразгаданной тайной.
16
Несомненно, работа для Гранвилла Беннета. Мне правилось оперировать мелких животных, и я мало-помалу набил в этом руку, однако этот случай меня напугал. Двенадцатилетняя сука спаниель с запущенным гнойным метритом: гной капает на стол, температура сорок, одышка, дрожь, а в прижатом к ее груди стетоскопе слышатся классические шумы сердечной недостаточности. Только больного сердца тут не хватало!
– Много пьет? – спросил я.
Старушка миссис Баркер испуганно закручивала веревочные ручки своей сумки.
– Очень. Так от миски с водой и не отходит. А есть – ничего не ест. Вот уже четвертый день ни кусочка не проглотила.
– Право, не знаю, что вам и сказать. – Я сунул стетоскоп в карман. – Вам следовало бы давно ее сюда привести. Она ведь больна никак не меньше месяца!
– Да не больна она была. Так, недомогала немножко. А я думала, пока она ест, то и беспокоиться нечего.
Я помолчал. Мне очень не хотелось расстраивать старушку, но скрывать от нее правду было нельзя.
– Боюсь, положение довольно серьезно, миссис Баркер. Процесс развивался долго. Видите ли, у нее в матке идет гнойное воспаление. Очень тяжелое. И вылечить ее может только операция.
– Ну, так вы сделаете, что нужно? – Губы миссис Баркер дрожали.
Я обошел стол и положил руку ей на плечо.
– Я бы с удовольствием, но тут есть трудности. Ей ведь двенадцать лет, и общее состояние у нее тяжелое. Риск очень велик. Я предпочел бы отвезти ее в ветеринарную клинику в Хартингтоне, чтобы оперировал ее мистер Беннет.
– Ну и хорошо! – Старушка радостно закивала. – И все равно, сколько бы это ни стоило.
– Об этом не беспокойтесь. – Я проводил ее по коридору до входной двери. – А она пусть остается у меня. Не тревожьтесь, я за ней присмотрю. Да, кстати, как ее зовут?
– Дина, – пробормотала миссис Баркер, оглядываясь и щурясь в полумрак коридора.
Я простился с ней и пошел к телефону. Тридцать лет назад деревенские ветеринары в подобных экстренных случаях предпочитали обращаться к специалистам по мелким животным. Теперь, когда наша практика в этом смысле заметно расширилась, положение изменилось. Нынче у нас в Дарроуби есть и сотрудники, и необходимое оборудование для всяческих операций на мелких животных, но тогда дело обстояло по-иному. Меня не раз предупреждали, что рано или поздно любому целителю крупных животных приходится взывать о помощи к Гранвиллу Беннету. И вот пришел мой черед.
– Алло, мистер Беннет?
– Он самый. – Голос басистый, дружеский, щедрый.
– Говорит Хэрриот. Партнер Фарнона. Из Дарроуби.
– Как же, как же! Наслышан о вас, малыш. И весьма.
– О… э… спасибо. Видите ли, у меня случай… довольно сложный. Так не могли бы вы?..
– С превеликим удовольствием, малыш. А что такое?
– Запущенный гнойный метрит…
– Какая прелесть!
– Суке двенадцать лет…
– Превосходно…
– Заражение просто страшное…
– Лучше ничего и быть не может!
– И такого скверного сердца мне давно прослушивать не доводилось.
– Расчудесно! Так когда вас ждать?
– Сегодня вечером, если вам удобно. Часов в восемь.
– Более, чем удобно, малыш. Так до скорого.
Хартингтон был довольно большим городом с населением тысяч около двухсот, но на центральных улицах движения уже почти не было, и лишь редкие машины проносились мимо магазинных витрин. Может быть, все-таки я не напрасно проехал эти двадцать пять миль? А вытянувшейся на заднем сидении Дине любой исход, казалось, был безразличен. Я покосился через плечо на бессильно свесившуюся голову, на поседелую морду, на бельма, матово поблескивающие в свете приборной доски на обоих глазах. Какой у нее дряхлый вид! Нет, наверное, я только зря трачу время, уповая на этого мага и кудесника.
Да, бесспорно, на севере Англии Гранвилл Беннет успел стать легендарной фигурой. В дни, когда в нашей профессии специализация была неслыханной редкостью, он посвятил себя работе только с мелкими животными, никогда не занимался ни лошадьми, ни коровами, а свою клинику поставил на самую современную ногу, елико возможно во всем следуя правилам, принятым для больниц и клиник, где лечат людей. А ведь в те дни среди ветеринаров было модно фыркать на собак и кошек. Старые зубры, чья жизнь прошла среди бесчисленного множества рабочих лошадей в городах и на фермах, насмешливо цедили: «Да где мне взять время на этих тварей?» Беннет же упрямо двинулся против течения.
До сих пор мне не доводилось с ним встречаться, но я знал, что он еще совсем молод, лет тридцати с небольшим. Чего только я не наслышался и о его врачебном искусстве, и о деловом чутье, и о пристрастии к радостям жизни! Короче говоря, он слыл убежденным последователем идеи, что и работать, и жить следует во всю меру своих возможностей.
Ветеринарная клиника помещалась в длинном одноэтажном здании в конце деловой улицы. Я въехал во двор, вылез и постучал в угловую дверь, не без благоговения оглядываясь на сверкающий «бентли», возле которого робко жался мой маленький видавший виды «остин». Но тут дверь открылась. Передо мной стояла хорошенькая регистраторша.
– Добрый вечер! – с ослепительной улыбкой проворковала она, и я прикинул, что улыбка эта добавила к счету никак не меньше полукроны. – Входите, пожалуйста. Мистер Беннет вас ждет.
Она проводила меня в приемную с журналами и цветами на столике в углу и множеством художественных фотографий собак и кошек по стенам – увлечение, как я узнал позднее, самого владельца клиники. Я разглядывал великолепный снимок двух белых пуделей, когда у меня за спиной послышались шаги. Я оглянулся и увидел Гранвилла Беннета.
Мне показалось, что в приемной сразу стало тесно. Он был не очень высок, но весьма внушителен. «Толстяк», – решил я в первую секунду, но когда он подошел ближе, мой взгляд не обнаружил никаких признаков ожирения: ни дряблостей, ни складок жира, ни округлого брюшка. Передо мной стоял широкоплечий, плотного сложения силач. Впечатление от симпатичного с рублеными чертами лица завершала торчащая изо рта трубка, великолепнее которой мне видеть не доводилось. Над сияющей чашечкой завивались благоуханные колечки дорогостоящего дыма. А размеры! Собственно, в зубах человека не столь импозантного она выглядела бы нелепо, но ему шла необыкновенно. Я успел еще заметить элегантный покрой темного костюма и ослепительные запонки, но тут он протянул мне руку.
– Джеймс Хэрриот! – произнес он тоном, каким кто-нибудь другой сказал бы «Уинстон Черчилль!»
– Совершенно верно.
– Вот и чудесно! Джим, не правда ли?
– А… да-да. Обычно.
– Прелестно. Все уже для вас готово, Джим. Девочки ждут в операционной.
– Вы очень любезны, мистер Беннет…
– Гранвилл! Гранвилл – и все! – Он взял меня под руку и повел в операционную.
Дина уже была там и выглядела очень плачевно. Ей сделали инъекцию, и голова ее сонно клонилась вниз. Беннет подошел к ней и быстро ее осмотрел.
– М-м-м, да! Ну, так к делу!
Две сестры – Беннет держал порядочный штат – вступили в действие, как шестерни хорошо отлаженной машины. Обе прекрасно знали свои обязанности и отличались при этом большой миловидностью. Одна установила подносы с анестезирующими средствами и с инструментами, а вторая умело сжала лапу Дины под суставом, подождала, чтобы лучевая вена вздулась, и быстро выстригла и обработала спиртом нужный участок.
Беннет неторопливо подошел с готовым шприцем и без малейшей задержки ввел иглу в вену.
– Пентотал, – сказал он, когда Дина медленно осела и без сознания вытянулась на столе. Я еще ни разу не видел в употреблении это новейшее анестезирующее средство краткого действия.
Пока Беннет мыл руки и надевал стерильный халат, сестры перевернули Дину на спину и зафиксировали ее в таком положении, привязав к петлям по краю стола. Они надели ей на морду эфирно-кислородную маску, а затем выбрили и протерли спиртом операционное поле. Едва Беннет подошел к столу, как ему в руку уже был вложен скальпель.
С почти небрежной быстротой он рассек кожу и мышцы, а когда прошел брюшину, рога матки, которые у здоровой собаки походили бы на две розовые ленточки, вспучились в разрезе точно два соединенных воздушных шара, тугие, вздутые от гноя. Еще бы Дина не чувствовала себя скверно, таская в животе такое?
Толстые пальцы осторожно продолжали операцию, перевязали сосуды яичников и самой матки, а затем извлекли наружу пораженный орган и бросили его в кювет. Только когда Беннет начал шить, я сообразил, что все уже позади, хотя пробыл он у стола считанные минуты. Со стороны могло показаться, что он делал все играючи, если бы краткие распоряжения сестрам не показывали, насколько операция поглощала все его внимание.
Глядя, как он работает под бестеневой лампой, озаряющей белые кафельные стены вокруг и ряды блестящих инструментов у него под рукой, я вдруг со смешанным чувством осознал, что именно таким мне представлялось мое будущее. Именно об этом я мечтал, когда решил стать ветеринаром. И вот я – потрепанный коровий лекарь… Ну, ладно, – врач, пользующий сельский скот. Но это же совсем, совсем другое! Ничего похожего на мою практику, на вечное увертывание от рогов и копыт, на навоз и пот. И все-таки я ни о чем не жалел. Жизнь, навязанная мне обстоятельствами, принесла с собой волшебную удовлетворенность. Внезапно я с пронзительной ясностью ощутил, что создан не для того, чтобы целыми днями склоняться над таким вот операционным столом, но как раз для того, чтобы с утра до вечера ездить по не огороженным проселкам среди холмов.
Да и в любом случае Беннета из меня не вышло бы. Вряд ли я мог соперничать с ним в хирургическом искусстве, и, уж конечно, у меня не было ни делового чутья, ни предвидения, ни жгучего честолюбия, о которых свидетельствовало все вокруг.
Мой коллега тем временем завершил операцию и занялся установкой капельницы с физиологическим раствором. Он ввел иглу в вену и обернулся ко мне.
– Ну вот, Джим! Остальное зависит от самой старушки.
Он взял меня за локоть и вывел из операционной, а я подумал, как приятно, наверное, вот так взять и просто уйти после операции. У себя в Дарроуби я начал бы сейчас мыть инструменты, потом оттер бы стол, а в заключении Хэрриот, великий хирург, вымыл бы пол, лихо орудуя ведром и шваброй. Нет, так было несравненно приятнее.
В приемной Беннет надел пиджак, извлек из бокового кармана гигантскую трубку и озабоченно ее осмотрел, словно опасаясь, что в его отсутствие над ней потрудились мыши. Что-то ему не понравилось, и он принялся с глубокой сосредоточенностью протирать ее мягкой желтой тряпочкой. Затем поднял, чуть-чуть покачивая и с наслаждением созерцая игру света на полированном дереве. В заключение он достал колоссальный кисет, плотно набил трубку, благоговейным движением поднес спичку к табаку и зажмурил глаза, выпуская струйки благоуханного дыма.
– Отличный запах! – заметил я. – Что это за табак?
– «Капитанский» экстра. – Он снова зажмурился. – Ну, просто лизал бы этот дым!
Я засмеялся.
– Мне довольно просто «Капитанского»!
Он смерил меня жалостливым взглядом опечаленного Будды.
– Вот уж напрасно, малыш! Курить можно только этот табак. Крепость… Аромат… – Его рука описала в воздухе неторопливую дугу. – Вон, захватите с собой.
Он открыл ящик, и я беглым взглядом оглядел запасы, которые не посрамили бы и табачную лавку, бесчисленные жестянки табака, трубки, ершики, шильца, тряпочки.
– Ну-ка попробуйте, – сказал он. – А потом судите, прав я или не прав.
Я взглянул на жестянку, которую он вложил мне в руку.
– Но я не могу ее взять. Тут же четыре унции!
– Вздор, юноша! Засуньте в карман и никаких разговоров! – Внезапно он оставил небрежный тон и заговорил энергично. – Конечно, вы предпочтете подождать, пока старушка Дина не очнется, так почему бы нам пока не пропустить по кружечке пивка? Я член очень уютного клуба тут совсем рядом через дорогу.
– Что же, с удовольствием!
Походка его для столь массивного человека была на редкость упругой и быстрой, так что я с трудом поспевал за ним, когда мы вышли из приемной и направились к зданию по ту сторону улицы.
Когда я вернулся в клинику к Дине, она подняла голову и сонно посмотрела на меня. Все было в полном, в удивительном порядке. Цвет слизистых нормальный, пульс – хороший. Искусство и быстрая работа моего коллеги во многом предотвратили послеоперационный шок, чему способствовала и капельница.
Я опустился на колени и погладил ее по ушам.
– А знаете, Гранвилл, по-моему, она выкарабкается.
Великолепная трубка над моей головой опустилась в утвердительном кивке.
– Разумеется, малыш. А как же иначе?
И он не ошибся. Гистерэктомия прямо-таки омолодила Дину, и она на радость своей хозяйке прожила еще много лет.
Когда мы ехали обратно, она лежала рядом со мной на переднем сидении, высунув нос из окутавшего ее одеяла. Порой она тыкала им в мою руку, переводившую рычаг скоростей, или тихонько ее лизала.
Да, она чувствовала себя прекрасно.
17
Бен Ашби, скототорговец, смотрел через калитку с обычным своим непроницаемым выражением. Из года в год покупая коров у фермеров, он, по-моему, больше всего на свете опасался, что на его лице может мелькнуть хотя бы тень одобрения, не говоря уж о восторге. Когда он осматривал животное, в глазах его не было ничего, кроме разве что кроткой печали.
Как и в это утро, когда, облокотившись о верхнюю слегу, он устремил мрачный взор на телку Гарри Самнера. Несколько секунд спустя он обернулся к фермеру.
– Подвел бы ты ее что ли поближе, Гарри! Разве ж так что-нибудь углядишь! Придется мне перелезть через изгородь. – И он начал неуклюже взбираться на нее, как вдруг увидел Монти. До этой секунды быка заслоняли телки, в компании которых он щипал траву, но тут огромная голова величественно поднялась над их спинами, блеснуло тяжелое кольцо в носу, и до нас донеслось зловеще хриплое мычание. Бык уставился на нас, рассеянно роя землю передней ногой.
Бен Ашби застыл над изгородью, поразмыслил и соскользнул вниз – все на той же стороне.
– А, ладно, – буркнул он, по-прежнему храня непроницаемое выражение. – До них рукой подать. Я и отсюда все угляжу.
Монти сильно изменился с тех пор, как я впервые увидел его за два года до этого утра. Тогда ему едва исполнилось две недели: тощенькое тельце, тоненькие ножки с шишками суставов и голова, по уши засунутая в ведро с пойлом.
– Ну, как вам мой новый бык производитель? – со смехом осведомился Гарри Самнер. – Всего ничего за целую сотню фунтов!
– Вы столько за него отдали? – Я даже присвистнул.
– Угу. Многовато за новорожденного, а? Да только иначе ньютоновской линии мне не видать как своих ушей. Чтобы взрослого купить, моего капитала не хватит.
В те дни отнюдь не все фермеры были так дальновидны, как Гарри, и обычно случали своих коров с первыми попавшимися быками.
Но Гарри знал, чего он хочет. Он унаследовал от отца небольшую ферму со ста акрами земли и вместе с молодой женой взялся за дело серьезно. Ему только-только исполнилось двадцать, и при первом знакомстве я подумал, что он вряд ли сумеет вытянуть – таким хрупким он выглядел. Бледное лицо, большие ранимые глаза и худенькие плечи как-то плохо вязались с необходимостью с понедельника до понедельника доить, задавать корм и выгребать навоз, то есть делать все то, из чего слагается ведение молочного хозяйства. И я ошибся.
Бесстрашие, с каким он решительно ухватывал задние ноги брыкающихся коров, чтобы я мог их осмотреть, упрямая решимость, с какой он повисал на мордах могучих животных во время проверки на туберкулез, быстро заставили меня переменить мнение о нем. Он работал непокладая рук, не признавая усталости, и в его характере было отправиться на юг Шотландии за хорошим быком-производителем.
Стадо у него было айрширской породы – большая редкость среди йоркширских холмов, где царили шортгорны, и бесспорно, добавление прославленной ньютоновской крови много способствовало бы улучшению потомства.
– У него в роду одни призовики и с отцовской, и с материнской стороны, – объяснил Гарри. – И кличка аристократическая, хоть бы и для человека. Ньютон Монтморенси Шестой! А попросту – Монти.
И, словно узнав свое имя, теленок извлек голову из ведра и посмотрел на нас. Мордочка у него выглядела на редкость забавно чуть ли не по глаза перемазана в молоке, губы и нос совсем белые. Я перегнулся через загородку в загон и почесал жесткий лобик, ощущая под пальцами две горошинки – бугорки будущих рогов. Поглядывая на меня ясными бесстрашными глазами, Монти несколько секунд позволил себя ласкать, а затем опять уткнулся в ведро.
В ближайшие после этого недели мне приходилось часто заезжать к Гарри Самнеру, и я не упускал случая лишний раз взглянуть на его дорогую покупку. Теленок же рос не по дням, а по часам, и уже можно было понять, почему он стоил сто фунтов. В загоне вместе с ним Гарри держал еще трех телят от своих коров, и сразу бросалось в глаза, насколько Монти превосходил их. Крутой лоб, широко расставленные глаза, мощная грудь, короткие прямые ноги, красивая ровная линия спины от шеи до основания хвоста. В Монти чувствовалась избранность, и, пусть еще совсем малыш, он по всем статям был настоящим быком.
Ему шел четвертый месяц, когда Гарри позвонил и сказал, что у него, кажется, развилась пневмония. Я удивился, потому что погода стояла ясная и теплая, а в коровнике, где содержался Монти, сквозняков не было. Но едва я увидел бычка, как подумал, что его хозяин, наверное, не ошибся. Тяжело вздымающаяся грудная клетка, температура сорок с половиной – картина прямо-таки классическая. Но когда я прижал к его груди стетоскоп, то влажных хрипов не услышал – да и вообще никаких. Легкие были совершенно чистыми. Я водил и водил стетоскопом по груди – нигде ни хрипа, ни присвиста, ни малейших признаков воспаления.
Да, хорошенький ребус! Я обернулся к фермеру.
– Очень странно, Гарри. Он, конечно, болен, но симптомы не складываются в четкую картину.
Я отступил от заветов моих наставников. Ветеринар, у которого я проходил первую студенческую практику, сразу же сказал мне: «Если не поймешь, что с животным, ни в коем случае не признавайся в этом! А поскорее придумай название – ну, там, «болезнь Макклюски» или «скоротечная оперхотизация» – словом, что хочешь, только скорее!» Но сейчас вдохновение все не нисходило, и я беспомощно смотрел на задыхающегося теленка с испуганными глазами.
Снять симптомы… Вот-вот! У него температура, значит, надо для начала ее снизить. Я пустил в ход весь свой жалкий арсенал жаропонижающих средств, сделал инъекцию неспецифической антисыворотки, прописал микстуру кислотного меланжа, но следующие два дня показали, что эти проверенные временем панацеи никакого действия не оказывают.
Утром четвертого дня Гарри сказал, когда я еще только вылезал из машины:
– Он сегодня ходит как-то странно, мистер Хэрриот. И словно бы ослеп.
– Ослеп!
Может быть, какая-то нетипичная форма свинцового отравления? Я бросился в телятник, но не обнаружил на стенах ни малейших следов краски, а Монти ни разу их не покидал с тех пор, как водворился тут.
К тому же, внимательно к нему приглядевшись, я обнаружил, что в строгом смысле слова он и не слеп. Глаза у него были неподвижны и слегка заведены кверху, он бродил по загону, спотыкаясь, но замигал, когда я провел ладонью у него перед мордой. И уж совсем в тупик меня поставила его походка – деревянная, на негнущихся ногах, как у заводной игрушки, и я принялся мысленно цепляться за диагностические соломинки: столбняк?… да нет… менингит?.. тоже нет… и это – нет. Я всегда старался сохранять профессиональное спокойствие, хотя бы внешне, но на этот раз лишь с большим трудом подавил желание поскрести в затылке и с разинутым ртом постоять перед теленком.
Я постарался поскорее уехать и сразу же погрузился в размышления, поглядывая на дорогу впереди. Моя неопытность была плохой опорой, но патологию и физиологию я как-никак знал достаточно, и обычно, не поставив диагноза сразу, нащупывал верный путь с помощью логических рассуждений. Только тут никакая логика не помогала.
Вечером я вытащил свои справочники, студенческие записи, подшивки ветеринарного журнала – ну, словом все, где так или иначе упоминались болезни телят. Конечно, где-нибудь да отыщется ключ к разгадке. Однако толстые тома справочников по инфекционным и неинфекционным болезням ничего мне не подсказали. Я уже почти отчаялся и вдруг, перелистывая брошюрку о болезнях молодняка, наткнулся на следующий абзац: «Своеобразная деревянная походка, неподвижный взгляд, глаза чуть завернуты кверху; иногда затрудненное дыхание в сочетании с повышенной температурой». Каждое слово запылало огненными буквами, я прямо почувствовал, как неведомый автор ласково похлопывает меня по плечу и говорит: «Ну, вот, а ты волновался! Все же ясно как божий день!»
Я кинулся к телефону и позвонил Гарри Самнеру.
– Гарри, а вы не замечали, Монти и другие телята лижут друг друга?
– Да с утра до ночи, паршивцы! Любимая их забава. А что?
– Просто я знаю, что с вашим бычком. Его мучает волосяной шар.
– Волосяной шар? Где?
– В сычуге. В четвертом отделе желудка. Из-за него и все эти странные симптомы.
– Провалиться мне на этом месте! Но что теперь делать-то?
– Пожалуй, без операции не обойтись. Но я все-таки сначала попробую напоить его жидким вазелином. Может, вы заедете? Я оставлю бутылку на крыльце. Дайте ему полпинты сейчас же, и такую же дозу с утра. Не исключено, что эта дрянь сама выскользнет на такой смазке. Завтра я его посмотрю.
Особой надежды я на жидкий вазелин не возлагал. Пожалуй, я и предложил-то испробовать его только для того, чтобы немножко оттянуть время и собраться с духом для операции. Действительно, на следующее утро я увидел то, что и ожидал. Монти все также стоял на негнущихся ногах и все так же слепо смотрел прямо перед собой. Маслянистые потеки вокруг заднего прохода и на хвосте свидетельствовали, что жидкий вазелин просочился мимо препятствия.
– Он уже три дня ничего не ел, – сказал Гарри. – Долго ему так не выдержать.
Я перевел взгляд с его встревоженного лица на понурого теленка.
– Вы совершенно правы. И спасти его можно только, если мы сейчас же, не откладывая, уберем этот шар. Вы согласны, чтобы я попробовал?
– Угу. Чего же откладывать? Чем быстрее, тем лучше.
Гарри улыбнулся мне улыбкой, полной доверия, и у меня защемило внутри. Никакого доверия я не заслуживал, и уж тем более потому, что в те дни хирургия желудка рогатого скота пребывала еще в зачаточном состоянии. Некоторые операции мы делали постоянно, но удаление волосяных шаров в их число не входило, и все мои познания в этой области сводились к двум-трем параграфам учебника, набранным мелким шрифтом.
Но молодой фермер полагался на меня. Он думал, что я сделаю все, что надо и как надо, а потому выдать ему свои сомнения я никак не мог. Именно в таких ситуациях я начинал испытывать мучительную зависть к моим сверстникам, посвятившим себя лечению людей. Они, установив, что пациент нуждается в операции, благополучно отправляли его в больницу, ветеринар же просто стягивал пиджак и преображал в операционную какой-нибудь сарай, а то и стойло.
Мы с Гарри принялись кипятить инструменты, расставлять ведра с горячей водой и устраивать толстую подстилку из чистой соломы в пустом стойле. Как ни слаб был теленок, потребовалось почти шестьдесят кубиков нембутала, чтобы он, наконец, уснул. Но вот он лежит на спине, зажатый между двумя тюками соломы, а над ним болтаются его копытца. И мне остается только приступить к операции.
В жизни все выглядит совсем не так, как в книгах. На картинках и схемах – простота и легкость! Но совсем другое дело резать живое существо, когда его живот мягко приподнимается и опадает, а из-под скальпеля сочится кровь. Я знал, что сычуг расположен вот тут, чуть правее грудины, но, когда я прошел брюшину, все замаскировал скользкий, пронизанный жиром сальник. Я отодвинул его, но тут левый тюк сдвинулся, Монти накренился влево и в рану хлынули кишки. Я уперся ладонью в блестящие розовые петли. Не хватало еще, чтобы внутренности моего пациента вывалились на солому прежде, чем я хотя бы добрался до желудка.
– Гарри, положите его прямее на спину, а тюк подтолкните на прежнее место! – просипел я. Фермер тотчас исправил положение, но кишки совсем не жаждали возвращаться восвояси и продолжали кокетливо выглядывать наружу, пока я нащупывал сычуг. Откровенно говоря, меня охватила растерянность и сердце болезненно застучало, но тут я почувствовал под пальцами что-то жесткое. Оно передвигалось за стенкой одного из отделов желудка… Только вот какого? Я ухватил покрепче и приподнял желудок в ране. Да, это сычуг! А жесткое внутри, наверное, волосяной шар.
Отразив очередную попытку кишок вылезти на первый план, я взрезал желудок и впервые увидел причину всех бед. И вовсе это был не шар, а почти плоский колтун волос, смешанный с клочьями сена и творожистой массой. Его покрывала блестящая пленка вазелинового масла. Он был плотно прижат к пилорическому сфинктеру.
Я аккуратно извлек его через разрез и бросил на солому. Потом зашил разрез на желудке, зашил мышечный слой, начал сшивать кожу – и вдруг почувствовал, что по лицу у меня ползут струйки пота. Я сдул каплюшку с носа, и тут Гарри нарушил молчание:
– До чего же сложная работа, а? – Он засмеялся и похлопал меня по плечу. – Бьюсь об заклад, когда вы в первый раз такую операцию делали, у вас руки-ноги тряслись.
Я продернул шелковинку и завязал узел.
– Вы правы, Гарри, – сказал я. – Ах, как вы правы!
Я кончил, и мы укрыли Монти попоной, на которую навалили соломы, так что только его мордочка выглядывала наружу. Я нагнулся и потрогал уголок глаза. Никакой реакции. Сон что-то чересчур глубокий. Не слишком ли много я закатил ему нембутала? А послеоперационный шок? Уходя, я оглянулся на неподвижного теленка На фоне голых стен стойла он выглядел очень маленьким и беззащитным.
До конца дня я был занят по горло, но вечером нет-нет, да и вспоминал Монти. Очнулся ли он? А что, если он сдох? Я впервые сделал такую операцию и совершенно не представлял, какое действие она может оказать на теленка. И все время меня грызла мысль о том, каково сейчас Гарри Самнеру. Бык – уже полстада, гласит присловье, а половина будущего стада Гарри Самнера лежит в стойле под соломой… Больше ему таких денег не собрать!
Я вскочил с кресла как ужаленный. Нет, так невозможно! Надо сейчас же узнать, что там происходит. С другой стороны, если я вернусь ни с того ни с сего, то выдам свою неуверенность, покажу себя зеленым юнцом… А, ладно! Всегда можно сказать, что я где-то забыл скальпель…
Службы тонули во мраке. Я тихонько пробрался к стойлу, посветил фонариком – и сердце у меня екнуло: теленок лежал в той же позе. Я встал на колени и сунул руку под попону. Слава богу, дышит! Но прикосновение к глазу опять не вызвало никакой реакции. Либо он умирал, либо никак не мог очнуться от нембутала.
Из глубокой тени двора я покосился на мягко светящееся окно кухни. Никто не услышал моих шагов. Я прокрался к машине и уехал, страдая от мысли, что так ничего и не прояснилось, и мне по-прежнему остается только гадать об исходе операции.
Утром я повторил свой ночной визит, но, шагая на негнущихся ногах по двору, я знал, что на этот раз меня впереди ждет что-то определенное. Либо он сдох, либо чувствует себя лучше. Я открыл дверь коровника и зарысил по проходу. Вот оно, третье стойло! Я тревожно заглянул в него.
Монти перевалился на грудь. Он все еще был укрыт попоной и соломой и выглядел довольно кисло, но, когда корова, бык или теленок лежит на груди, я наполняюсь надеждой. Напряжение схлынуло как волна: операцию он выдержал, самое трудное осталось позади, и, встав рядом с ним на колени и почесывая ему голову, я твердо знал, что все будет хорошо.
И действительно, температура и дыхание у него стали нормальными, глаза утратили неподвижность, ноги обрели гибкость. Меня захлестывала радость, и, как учитель к любимому ученику, я проникся к этому бычку нежным собственническим чувством. Приезжая на ферму, я непременно заглядывал к нему, а он всегда подходил поближе и глядел на меня с дружеским интересом, словно платя мне взаимностью.
Однако примерно через год я начал подмечать какую-то перемену. Дружеский интерес постепенно исчез из его глаз, сменившись задумчивым, взвешивающим взглядом, и тогда же у него развилась привычка слегка потряхивать головой при виде меня.
– Я бы на вашем месте, мистер Хэрриот, перестал бы заходить к нему в стойло. Он растет и, сдается мне, скоро начнет озоровать.
Только «озоровать» было не тем словом. У Гарри выдалась на ферме долгая спокойная полоса, и когда я снова увидел Монти, ему было почти два года. На этот раз речь шла не о болезни. Но две коровы у Гарри отелились раньше срока, и с типичной для него предусмотрительностью он попросил меня проверить все стадо на бруцеллез.
С коровами никаких хлопот не было, и час спустя передо мной уже выстроился длинный ряд наполненных кровью пробирок.
– Ну, вот! – сказал Гарри. – Остается только бык, и дело с концом. – Он повел меня через двор в телятник, где в глубине было стойло быка.
Гарри открыл верхнюю половину двери, и я, заглянув внутрь, даже попятился. Монти был колоссален. Шея с тяжелыми буграми мышц поддерживала такую огромную голову, что глаза казались совсем крохотными. И в этих глазках теперь не было и тени дружелюбия. Они вообще ничего не выражали и только поблескивали – черно и холодно. Он стоял ко мне боком, почти упираясь мордой в стену, но я знал, что он следит за мной: голова пригнулась и огромные рога медленно и грозно прочертили в побелке две глубокие борозды, обнажившие камень. Раза два-три он утробно фыркнул, храня зловещую неподвижность. Монти был не просто бык, но воплощение угрюмой необоримой силы.
Гарри ухмыльнулся на мои выпученные глаза.
– Может, заскочите туда почесать ему лобик? Помнится, было у вас такое обыкновение.
– Нет уж, спасибо! – Я с трудом отвел взгляд от чудовища. – Интересно, загляни я к нему, долго ли я прожил бы?
– Ну может, с минуту, – задумчиво ответил Гарри. – Бык он, что надо, тут я не просчитался, только вот норов у него очень подлый. Я с ним всегда ухо востро держу.
– Ну, и как же, – осведомился я без особого энтузиазма, – я возьму у него кровь для анализа?
– Так я ему голову прищемлю. – И Гарри указал на металлическое ярмо над кормушкой, вделанной в небольшое открытое окно в дальнем конце стойла. – Сейчас я его на жмых подманю.
Он удалился по проходу, и минуту спустя я увидел, как он со двора накладывает жмых в кормушку.
Бык сначала словно бы ничего не заметил и только еще раз неторопливо боднул стену, но затем повернулся все с той же грозной медлительностью, сделал три-четыре величественных шага и опустил нос в кормушку. Где-то за стеной Гарри нажал на рычаг, и ярмо с грохотом упало на могучую шею.
– Давайте! – крикнул невидимый фермер, повиснув на рычаге. – Я его держу. Входите!
Я открыл нижнюю створку двери и вошел в стойло. Конечно, голова у быка была надежно защемлена; но мне стало немножко холодно от того, что я очутился рядом с ним в таком тесном пространстве. Пробравшись вдоль массивного бока, я положил ладонь на шею и почувствовал дрожь ярости, пронизывавшую мощные мышцы. Вдавив пальцы в яремный желобок, я нацелил иглу и смотрел, как вздувается вена. Проколоть эту толстую кожу будет нелегко!
Когда я вонзил иглу, бык напрягся, но остался стоять неподвижно. В шприц потекла темная кровь, и мне стало легче на душе. Слава богу, я сразу же попал в вену и можно будет не колоть снова, ища ее. Я извлек иглу, подумал, что все обошлось легче легкого… И вот тут началось! Бык издал оглушительное мычание и рванулся ко мне, словно не он миг назад стоял как каменный истукан, Я увидел, что он высвободил один рог из ярма и, хотя еще не мог дотянуться до меня головой, толкнул в спину плечом, и я с паническим ужасом ощутил, какой сокрушающей силой он налит. Со двора донесся предостерегающий крик Гарри, и, кое-как вскочив на ноги, я краем глаза заметил, что бешено рвущееся чудовище почти высвободило второй рог, а когда я выбрался в проход, громко лязгнуло сброшенное ярмо.
Тот, кому доводилось бежать по узкому проходу, лишь на три шага опережая фыркающую, тяжело топочущую смерть весом около тонны, без труда догадается, что мешкать я не стал. Меня подстегивала мысль, что Монти, выиграй он этот забег, расквасит меня об стену с такой же легкостью, с какой я мог бы раздавить перезрелую сливу, и, несмотря на длинный клеенчатый плащ и резиновые сапоги, я продемонстрировал такой рывок, что ему позавидовал бы любой олимпийский рекордсмен.
Двери я достиг на шаг впереди, рыбкой нырнул в нее и захлопнул за собой створку. Из-за угла стойла выскочил Гарри Самнер, белый как мел. Своего лица я не видел, но по ощущению оно было заметно белее. Даже губы у меня заледенели и утратили всякую чувствительность.
– Господи! Вы уж простите! – хрипло сказал Гарри. – Наверное, ярмо толком не защелкнулось – шея-то у него вон какая! Рычаг у меня из рук просто вырвало. Черт! Ну и рад же я, что вы выбрались! Я уж думал, вам конец.
Я поглядел на свой кулак. В нем все еще был крепко зажат наполненный кровью шприц.
– Ну, кровь я у него тем не менее взял, Гарри. А это главное: меня пришлось бы долго уговаривать, чтобы я снова к нему сунулся. Боюсь, вы присутствовали при конце такой чудесной дружбы!
– Дурень чертов! – Секунду-другую Гарри прислушивался, как грохочут о дверь стойла рога Монти. – А вы-то еще столько для него сделали! Хорошенькое он вам «спасибо» сказал.
18
Пожалуй, самым драматичным событием в истории ветеринарной практики явилось исчезновение рабочей лошади. Даже не верится, что эта опора и гордость нашей профессии сошла на нет за какие-то считанные годы. И произошло это у меня на глазах.
Когда я обосновался в Дарроуби, трактор уже начал свое победное шествие, но в сельской общине традиции очень живучи, и лошадей и там и в окрестностях было еще много. Чему мне следовало только радоваться, так как ветеринарное образование, которое я получил, строилось вокруг лошади, а все остальное было весьма второстепенным дополнением. Во многих отношениях обучение наше было вполне научным, и все же по временам мне мерещилось, что люди, его планировавшие, мысленно видели перед собой дипломированного коновала в цилиндре и сюртуке, существующего в мире подвод и конных фургонов.
Анатомию лошади мы изучали в мельчайших подробностях, остальных же животных куда более поверхностно. И то же наблюдалось во всех других дисциплинах, начиная от ухода за животными, когда мы постигали все тонкости ковки, превращаясь в заправских кузнецов, и кончая фармакологией и хирургией. О сапе и мыте нам полагалось знать куда больше, чем о чуме у собак. Но и корпя над всем этим, мы, зеленые юнцы, понимали, что это глупо, что ломовая лошадь уже стала музейным экспонатом и работать нам предстоит главным образом с рогатым скотом и мелкими животными.
Тем не менее мы потратили столько времени и сил на овладение лошадиными премудростями, что все-таки найти пациентов, для лечения которых эти знания могли пригодиться, было, как я уже сказал, очень приятно. Пожалуй, в первые два года я лечил рабочих лошадей чуть ли не каждый день, и пусть я не был и никогда не буду специалистом по лошадям, но и меня покоряла своеобразная романтика заболеваний и травм, названия которых порой восходили к средневековью. Заковка, гниение стрелки, нагноение холки, свищи, плечевой вывих – ветеринары лечили все это из столетия в столетие, пользуясь почти теми же лекарствами и приемами, что и я. Вооруженный прижигателями и коробкой с пластырями я решительно плюхнулся в извечный стрежень ветеринарной жизни.
И вот теперь, на исходе третьего года, струя эта, если и не пересохла, то настолько ослабела, что становилось ясно: не за горами день, когда она и вовсе иссякнет. В какой-то мере это означало определенное облегчение жребия ветеринарного врача, поскольку работа с лошадьми была физически наиболее трудной, и самой требовательной из наших обязанностей.
А потому, глядя на этого трехлетнего мерина, я вдруг подумал, что подобные вызовы теперь далеко не так часты, как совсем еще недавно. На боку у него была длинная рваная, хотя и неглубокая рана там, где он напоролся на колючую проволоку, и при каждом движении края ее расходились. Деваться было некуда ее следовало побыстрее зашить.
Лошадь была привязана в стойле за голову, и правый ее бок прижимался к высокой деревянной перегородке. Работник, дюжий детина шести футов роста, крепко ухватил уздечку и привалился к яслям, а я начал вдувать в рану йодоформ. Меринок отнесся к этому спокойно, что было утешительно, так как он мог похвастать весьма могучим сложением и от него прямо-таки исходило ощущение жизнерадостной силы. Я вдел шелковинку в иглу, чуть приподнял край раны и прошил его «Ну, все в порядке!» – подумал я, прокалывая край напротив, но тут мой пациент судорожно дернулся, и мне почудилось, что прямо по мне просвистел ураганный ветер, а он вновь стоял, прижимаясь к перегородке, словно ничего не произошло.
Когда лошадь меня лягала, это всегда оказывалось полной неожиданностью. Просто поразительно, с какой молниеносной быстротой способны взметнуться эти могучие ноги. Тем не менее в его попытке ударить меня сомневаться не приходилось игла бесследно исчезла вместе с шелковинкой, лицо дюжего работника побелело, и он смотрел на меня выпученными глазами, а мой «габардиновый макинтош» пришел в удивительное состояние – словно кто-то старательно располосовал его спереди лезвием бритвы на узкие полоски, которые теперь лохмотьями свисали до пола. Огромное подкованное копыто прошло в одном-двух дюймах от моих ног, но с макинтошем я мог распрощаться навсегда.
Я стоял, ошалело оглядываясь, и тут от дверей донесся бодрый голос:
– А, мистер Хэрриот! Да что же это он натворил? – Клифф Тайрман, старый конюх, поглядел на меня с досадливой усмешкой.
– Чуть не отправил меня в больницу, Клифф, – ответил я с дрожью. – Промахнулся самую малость. Меня как ветром обдало.
– А что вы делали-то?
– Попробовал было зашить рану. Но больше и пытаться не стану, а съезжу сейчас за намордником и хлороформом.
– Да на что вам хлороформ? – возмутился Клифф. – Я сам его подержу, и можете ни о чем не беспокоиться.
– Извините, Клифф! – Я покосился на его щуплую фигуру и начал убирать шовный материал, ножницы и йодоформ. – У вас легкая рука, я знаю, но он уже разок попробовал до меня добраться, и больше я ему такого удовольствия предоставлять не намерен. Мне что-то не хочется остаться хромым до конца моих дней.
Невысокий жилистый конюх словно весь подобрался. Он выставил вперед голову и смерил меня воинственным взглядом.
– Да что вы городите? – Он яростно обернулся к дюжему работнику, который все еще крепко держал уздечку, хотя его мертвенная бледность успела приобрести слегка зеленоватый оттенок. – Иди-ка ты отсюда, Боб! Так перетрусил, что и лошадь напугал. Иди-иди, его я подержу.
Боб с облегчением выпустил уздечку и с виноватой ухмылкой бочком пробрался мимо мерина. Он был выше Клиффа по меньшей мере на голову.
15
Эпидемия гриппа, разразившаяся в Дарроуби и вокруг, особенно тяжело сказывалась на фермерах и их работниках. В городе можно и поболеть немного, но коров-то надо доить утром и вечером, болен ты или здоров. Всюду, куда я приезжал, в коровниках от стойла к стойлу, пошатываясь, переходили люди, чьи лица пылали жаром, а глаза слезились.
Отец Хелен и ее тетушка Люси тоже заболели, и оставить их без помощи было никак нельзя. Не дожидаясь, чтобы Хелен начала этот разговор первой, я тут же посоветовал ей перебраться на время к ним на ферму и взять на себя заботы по хозяйству. Без нее в квартирке под крышей сразу стало так неуютно, что я вернулся в мою прежнюю комнату рядом со спальней Тристана и снова, как в холостые дни, завтракал и обедал с братьями.
Однажды утром, когда мы сели за стол, мне вдруг почудилось, что время обратилось вспять. Вот Зигфрид наливает мне кофе, Тристан уткнулся в газету… Но тут Тристан кашлянул и сказал:
– А знаете, в этой истории с духом монаха, пожалуй, есть зерно правды! – Он отодвинул свой стул от стола, вытянул ноги поудобнее и вновь погрузился в «Дарроуби и Хоултон таймс». – Оказывается, этим занялся один историк и раскопал небезынтересные факты.
Зигфрид промолчал, но тут Тристан закурил сигарету, и глаза его брата сузились. Зигфрид уже неделю как бросил курить, и ему меньше всего хотелось любоваться на курящих – а уж тем более на Тристана, который умел извлекать тихое наслаждение из самых, казалось бы, пустяков. Губы моего партнера сжались в узкую линию, едва Тристан принялся неторопливо выбирать сигарету, и умудрились стать еще уже, когда щелкнула зажигалка и раздался блаженный вздох первой затяжки.
– Да, – продолжал Тристан, вплетая в свои слова струйку дыма, – этот тип подчеркивает, что в четырнадцатом веке несколько монахов аббатства Рейнес, несомненно, стали жертвой предумышленного убийства.
– Ну и что? – буркнул Зигфрид.
Тристан поднял брови.
– Как что? Так ведь фигура в капюшоне, которую последнее время все чаще видят в окрестностях аббатства, действительно может быть духом одного из них.
– Что-о-о? Что ты сказал?
– Невольно задумаешься, разве нет? Откуда нам знать, какие гнусные дела творились…
– О чем ты, черт подери, болтаешь? – рявкнул Зигфрид. Тристан обиделся.
– Что же, смейся, твое право, но вспомни шекспировские слова! – Он назидательно поднял палец. – «И в небе и в земле сокрыто больше, чем снится вашей мудрости, Гора…»
– Чушь собачья! – отрезал Зигфрид, эффектно исчерпав тему.
Я с облегчением допил кофе и поставил чашку. Слава богу, взрыва не произошло. А если учесть, в каком Зигфрид сейчас раздраженном состоянии… Еще неделю назад он был завзятым любителем и трубки и сигарет, но у него появился классический кашель курильщика и начались боли в желудке. Его удлиненнее худое лицо приобрело сходство с черепом – щеки ввалились, глаза сумрачно поблескивали в глубине глазниц. И врач категорически запретил ему курить.
Зигфрид подчинился, немедленно почувствовал себя лучше, и тут же его охватил проповеднический пыл новообращенного. Но он не просто советовал людям отказаться от употребления табака. Несколько раз я видел, как он вырывал сигарету из дрожащих пальцев какого-нибудь злополучного парня на ферме, вперялся ему в глаза и грозно предупреждал: «Чтобы я больше не видел у тебя во рту этой дряни, слышишь?»
Даже и теперь поседевшие мужчины иной раз говорят мне, содрогаясь: «Как мистер Фарнон обругал меня тридцать лет назад, так я хоть бы разок с той поры затяжку сделал! Он меня глазами ну просто прожег, прямо душа в пятки ушла!»
Но, как ни прискорбно, на его брата этот крестовый поход против курильщиков ни малейшего впечатления не произвел. Тристан буквально не выпускал сигареты изо рта, но не кашлял и пищеварение у него было превосходное.
Вот и теперь он стряхнул колбаску пепла и снова благодушно затянулся.
Зигфрид пристально посмотрел на него.
– Ты слишком много куришь!
– Как и ты.
– Ничего подобного! – объявил Зигфрид. – Я не курю. И тебе пора бросить эту мерзкую привычку. Такими темпами ты себя быстро в могилу уложишь!
Тристан снисходительно взглянул на него, и вновь его слова окутались табачным дымком:
– Ну, зачем же? По-моему, это мне даже на пользу идет.
Зигфрид вскочил и широким шагом вышел из комнаты. Я от души сочувствовал его трудному положению. Он в какой-то мере заменял Тристану отца, средства на зловредное зелье брат получал от него, и врожденная порядочность мешала ему использовать такое неспортивное преимущество и вырвать сигарету у Тристана изо рта, как он проделывал на фермах. Оставалось только взывать к здравому смыслу брата, что ни малейшей пользы не приносило. А сейчас он, кроме того, возможно, предпочел избежать бурной сцены, потому что Тристан немедленно после завтрака отбывал для очередного загадочного посещения ветеринарного колледжа: собственно говоря, объезд мне предстояло начать с доставки его на Большое северное шоссе, где он проголосует попутной машине и таким обычным для себя способом доберется до Эдинбурга.
Расставшись с ним у шоссе, я отправился по вызовам, но мысли мои нет-нет да возвращались к разговору за завтраком. Уж очень многие клялись, что своими глазами видели рейнесское привидение! И хотя в числе их были и любители сенсаций, и заведомые пьяницы, остальные, несомненно, заслуживали доверия, как люди почтенные и серьезные.
И все повторяли одно и то же. Лесок на вершине холма над деревней Рейнес спускался почти к самой дороге, а за ним прятались развалины аббатства. Так вот, автомобилисты, ехавшие ночью вверх по склону, в один голос утверждали, что в лучах фар совершенно ясно видели фигуру монаха в коричневом одеянии, которая тут же исчезала среди деревьев. Фигура словно бы переходила дорогу… но вот этого твердо они утверждать не брались, так как замечали ее на порядочном расстоянии. Зато остальное они готовы были подтвердить хоть под присягой: да, они видели фигуру, которая, склонив голову с натянутым на лицо капюшоном, входила в лесок. Несомненно, в ней чудилось что-то жуткое: во всяком случае, никто ни разу не сказал, что отправился в лес поглядеть, кто это.
Весь день мои мысли возвращались к Рейнесу, а в час ночи по странному совпадению мне оттуда позвонили. Выбираясь из теплой постели и уныло натягивая на себя одежду, я с завистью представил себе, как сейчас Тристан мирно посапывает в своей эдинбургской комнате в безопасной дали от всех капризов ветеринарной практики. Но потом я приободрился: до деревни было всего три мили, а работа предстояла нетрудная – колики у шетландского пони, подаренного маленькому мальчику. И ночь была чудесная. Правда, уже по-осеннему холодная, но зато путь мне освещала полная луна во всем своем великолепии.
Когда я добрался до места, пони водили по двору. Хозяин, кассир моего банка, виновато мне улыбнулся.
– Ради бога, извините, мистер Хэрриот, что я вытащил вас из постели, но я все надеялся, что боль пройдет сама собой. Мы так расхаживаем уже третий час. А стоит остановиться, как он норовит покататься по земле.
– Вы поступили совершенно правильно, – сказал я. – Не то дело могло кончиться заворотом кишок.
Я осмотрел маленькую лошадку и успокоился. Температура нормальная, пульс хорошего наполнения, а в животе прослушивались только типичные звуки спазматической колики.
Ему требовалось хорошенько прочистить кишечник, но прежде мне пришлось немного поломать голову над тем, какую дозу ареколина следует дать этому лилипуту лошадиного рода. В конце концов я вычислил, что оптимальной должна быть одна восьмая грана, и сделал инъекцию в мышцу шеи. Несколько секунд пони сохранял типичную для колик позу: подгибал все четыре ноги и приседал то на правую заднюю, то на левую. Потом попытался лечь.
– Поводите его опять, только медленно, – сказал я, ожидая первых признаков того, что ареколин начинает действовать. Ждать мне пришлось недолго: пони зачавкал, захлюпал губами, и вскоре с них уже повисли длинные нити слюны. Все шло, как полагается, но я продолжал наблюдать за ним, и вот через четверть часа он наконец задрал хвост и заметно облегчился.
– Ну, все в порядке, – сказал я, – а потому я поеду. Но если боли не пройдут, обязательно позвоните.
За деревней шоссе делало крутой поворот, а за ним начинался длинный прямой подъем к аббатству. Там, куда в эту секунду еле дотягивались лучи моих фар, лежало место, где призрак, по утверждению всех очевидцев, переходил дорогу и скрывался в темной полосе деревьев. На вершине холма, уступая неожиданному порыву, я съехал на обочину и вылез из машины. Да, то самое место! На опушке в ярком лунном свете гладкие стволы буков словно испускали фосфорическое сияние, а в вышине поскрипывали под ветром гнущиеся ветви.
Я вошел в лесок, вытянув перед собой руку, и опустил ее, только когда выбрался из него на дальней опушке. Передо мной лежали развалины Рейнесского аббатства.
Живописные его руины до этой осенней ночи прочно ассоциировались для меня с погожими летними днями, когда солнце нагревало старые камни изящных арок, с веселыми голосами, с детьми, играющими на траве. Но теперь была половина третьего ночи, кругом – ни души, а в лицо мне дул леденящий ветер, предвестник зимы. Меня охватила тоска одиночества.
В холодном лунном блеске все обретало зловещую четкость. И в то же время окутанные тишиной ряды уходящих в темное небо колонн, отбрасывавших на дерн бледные тени, казались призрачными. В дальнем конце в глубокой тени чернели провалы – остатки келий. Внезапно заухала сова, и тишина стала еще более тяжелой, еще более зловещей.
По коже у меня побежали мурашки, я почувствовал, что мне, живому человеку, не место среди этого угрюмого наследия минувших столетий. Я быстро повернулся и побежал через лесок, натыкаясь на стволы, спотыкаясь о корни, путаясь в кустах, и, когда наконец добрался до машины, меня била дрожь и я дышал с трудом, словно пробежал добрую милю. Каким облегчением было захлопнуть дверцу, включить зажигание и услышать знакомое урчание мотора!
Десять минут спустя я был уже дома и взбежал по лестнице в надежде наверстать упущенные часы сна. Открыв дверь своей комнаты, я щелкнул выключателем, но, к моему удивлению, свет не вспыхнул. И вдруг я окаменел.
У окна в озерце лунного сияния стоял монах. Монах в коричневом одеянии, неподвижный, со склоненной головой, с ладонями, сложенными у груди. Лицо его было обращено ко мне, но под опущенным капюшоном я не увидел ничего, кроме жуткой черноты.
Я перестал дышать. Приоткрыл рот, но не смог издать ни звука. А в мозгу билась одна-единственная мысль: значит, все-таки привидения существуют!
Вновь мой рот полуоткрылся, но на этот раз из него вырвался хриплый крик:
– Кто тут, во имя всего святого!
В ответ загробный голос произнес глухим басом:
– Тристааан!
Сознания я, кажется, не потерял, но на кровать все-таки рухнул, я не мог вздохнуть, в ушах у меня гремела кровь. Как сквозь сон я увидел, что монах взобрался на стул и, похихикивая, ввинчивает лампочку в патрон. Затем он повернул выключатель и сел рядом со мной на кровати. Откинул капюшон, закурил сигарету и посмотрел на меня, давясь от хохота.
– Джим, ей-богу, это было чудесно! Даже лучше, чем я ожидал.
А я сипло прошептал, не спуская с него глаз:
– Но ты же в Эдинбурге…
– Как бы не так, старина! Я быстро провернул все дела, благо особенно-то и делать было нечего, и вернулся. Только вошел – и вижу: ты идешь по саду. Еле успел вывернуть лампочку и напялить балахон. Не упускать же было такой случай!
– Пощупай мне сердце, – пролепетал я.
Тристан прижал ладонь к моим ребрам, ощутил бешеные удары, и по его лицу скользнула тень озабоченности.
– Черт! Извини, Джим! – Он ласково потрепал меня по плечу и поспешил успокоить: – Волноваться нечего. Будь это смертельно, ты бы уже отдал концы. А вообще-то хороший испуг – вещь очень полезная, лучше любого тонизирующего средства. В этом году тебе даже отдыхать теперь не понадобится.
– Спасибо, – сказал я, – большое спасибо!
– Жалко только, что ты себя со стороны не видел и не слышал! – Он прыснул. – Вот уж вопль ужаса так вопль… Ох, не могу!..
Я медленно приподнялся и сел. Потом прислонил подушку к изголовью и откинулся на нее. Охватившая меня слабость не проходила.
Я смерил Тристана ледяным взглядом:
– Так значит, рейнесское привидение – это ты?
Он в ответ только ухмыльнулся.
– Ну и бес же ты! И как я сразу не догадался? Только для чего ты все это затеял? Что за удовольствие?
– Как сказать… – Тристан в ореоле сизого сигаретного дыма мечтательно возвел глаза к потолку. – Пожалуй, дело в выборе точного момента, чтобы автомобилисты сами не знали, видели они меня или нет. К тому же мне страшно нравится, как они тут же прибавляют газу. Ни один еще не притормозил.
– Недаром кто-то меня предупреждал, что чувство юмора у тебя слишком уж развито, – заметил я. – И ты скоро здорово сядешь в лужу, помяни мое слово.
– Да никогда! Шагах в ста дальше по шоссе у меня в кустах спрятан велосипед, и я всегда успею исчезнуть. Так что волноваться не из-за чего.
– Ну, дело твое – Я встал с кровати и побрел к двери. – Пойду хлебну виски… – Потом обернулся и испепелил его взглядом. – Если ты посмеешь еще раз сыграть со мной такую штуку, я тебя придушу!
Несколько дней спустя часов в восемь вечера я сидел с книгой у камина в гостиной Скелдейл-Хауса, как вдруг дверь распахнулась и в комнату влетел Зигфрид.
– Джеймс! – зачастил он – У старика Хораса Досона корова разодрала сосок. Видимо, придется зашивать. Старику корову не удержать, а ферма его на отшибе. Соседей у него нет, так, может быть, вы согласитесь помочь мне?
– Ну, конечно! – Я закрыл книгу, потянулся, зевнул и поднялся с кресла. Нога Зигфрида отбивала чечетку на ковре, и я в очередной раз подумал, как ему, наверное, жаль, что это кресло не приспособлено для того, чтобы вышвыривать меня за дверь в полной готовности по первому сигналу. Я торопился, насколько мог, но, как всегда – писал ли я под его диктовку или оперировал под его наблюдением, – меня не покидало ощущение, что его безумно раздражает моя медлительность. Меня угнетала мысль, что для него невыносимая пытка смотреть, как я встаю и ставлю книгу на полку.
Я только повернулся к двери, а он уже исчез за ней. Я припустил следом по коридору, но, когда выскочил на крыльцо, он уже завел мотор. Я распахнул дверцу, нырнул в нее и почувствовал, как асфальт чиркнул меня по подошве. Мы унеслись в темноту.
Четверть часа спустя мы, взвизгнув тормозами, остановились во дворе позади небольшого дома, дремлющего в одиночестве посреди лугов. Едва мотор смолк, как Зигфрид выскочил из машины и зашагал к коровнику, крикнув мне через плечо:
– Тащите шовный материал, Джеймс… Еще, пожалуйста, ампулы для местной анестезии и шприц… и мазь для раны…
Затем уже из коровника до меня донеслись невнятные звуки разговора, завершившиеся нетерпеливым окриком:
– Джеймс! Что вы там копаетесь? Не можете найти?
Этих нескольких секунд мне хватило только на то, чтобы открыть багажник, и теперь я принялся лихорадочно хватать нужные бутылки и коробочки. Собрав все, что он потребовал, я карьером пронесся через двор и чуть не сбил его с ног в дверях, когда он уже вопил.
– Джеймс, да где же вас черт… А, вот вы наконец! Так давайте же! И чем вы все это время занимались?
Да, он был совершенно прав: Хорас Досон, щуплый старичок лет восьмидесяти, действительно, с коровой не совладал бы. Хотя он, упрямо забывая свой возраст, все еще сам доил двух упитанных коров шортгорнской породы, которые стояли в маленьком коровнике с булыжным полом.
Наша пациентка повредила сосок очень основательно. То ли ее соседка, то ли она сама наступила на него копытом: он был располосован почти во всю длину и из рваной раны текло молоко.
– Дело скверно, Хорас, – сказал Зигфрид. – До самого канала разорвано. Ну, сделаем все, что сможем. Шитья тут хватит.
Он промыл и обработал рану, а потом набрал в шприц анестезирующее средство.
– Берите ее за нос, Джеймс, – распорядился он, а затем мягко сказал фермеру: – Хорас, будьте добры, подержите ей хвост. Вот-вот, за самый кончик… чудесно.
Старичок бодро расправил плечи:
– Не беспокойтесь, мистер Фарнон. Как скажете, так и будет сделано.
– Отлично, Хорас. Именно так. Благодарю вас.
Он нагнулся, я сжал корове морду, и он ввел иглу над верхним концом разрыва.
Раздался шлепок – это корова изъявила свое неудовольствие, ловко лягнув его в резиновый сапог точно над голенью. Он даже не охнул, а только, тяжело дыша, несколько раз согнул и разогнул ногу. Потом снова наклонился к вымени.
– Тише, тише, милка, – проворковал он нежно и опять ввел иглу.
На сей раз раздвоенное копыто врезало ему по запястью, и шприц, прочертив в воздухе изящную дугу, упал в кормушку с сеном – уж тут корове не повезло. Зигфрид выпрямился, задумчиво потер запястье, извлек шприц из сена и вернулся к своей пациентке. Почесав ей основание хвоста, он ласково ее попрекнул:
– Нехорошо, старушка, нехорошо.
Затем вновь приступил к делу, избрав, однако, новую позу: уперся головой в бок, вытянул длинные руки и в конце концов после двух-трех неудачных попыток сумел сделать местную анестезию. Тихонько и немелодично насвистывая, он принялся неторопливо вдевать нить в иглу.
Мистер Досон с восхищением следил за ним.
– Оно и понятно, мистер Фарнон, почему у вас на скотину рука такая легкая. Все потому, что терпения у вас хоть отбавляй. Сколько ни живу, а терпеливей вас человека не видывал!
Зигфрид скромно наклонил голову и начал шить. Эта часть операции протекала мирно: корова ничего не чувствовала и длинный ряд аккуратных стежков благополучно и надежно соединил края раны.
Зигфрид обнял старика за плечи.
– Ну вот, Хорас, если подживет благополучно, сосок будет как новый. Но если за него тянуть, он никогда не заживет, а потому, когда будете доить ее, пользуйтесь вот этой штукой.
Он помахал в воздухе флаконом со спиртом, в котором поблескивал сосковый сифон.
– Буду пользоваться, – твердо сказал мистер Досон. – Всенепременно.
Зигфрид шутливо погрозил ему пальцем.
– Э-эй, не так быстро! Трубку перед употреблением обязательно кипятите, а держите в этой бутылке, не то дело кончится маститом. Ну так могу я на вас положиться?
– Мистер Фарнон! – Старичок выпятил щуплую грудь. – Я все исполню в точности, как вы говорите!
– Вот и молодец, Хорас, – сказал Зигфрид и, еще раз потрепав его по плечу, начал собирать инструменты. – Я загляну недельки через две снять швы.
Мы направились к дверям коровника, но тут дорогу нам преградила внушительная фигура Клода Бленкирона, деревенского полицейского. Щегольская клетчатая куртка и спортивные брюки свидетельствовали, что он находился не при исполнении служебных обязанностей.
– Вижу, что то у тебя в коровнике свет, Хорас. Вот и подумал, может, подсобить надо?
– Спасибо, мистер Бленкирон. Оно бы, конечно, да только вы чуток опоздали. Мы уже сами справились.
Зигфрид засмеялся.
– Вот бы вам, Клод, на полчасика раньше заглянуть! Сунули бы эту скотину себе под мышку, и я бы зашил ее без всяких хлопот!
Великан кивнул, и по его лицу расползлась тихая улыбка. Он выглядел воплощением добродушия, но я, как всегда, почувствовал, что за этой улыбкой прячется холодная сталь. Клода в округе любили. На щедрую помощь и дружелюбность этого великолепного атлета могли рассчитывать все обитатели его участка, кто в них нуждался. Но хотя он был верной опорой слабых и немощных, нарушители закона и порядка боялись его как огня.
Точно я не знал, но ходили слухи, что Клод предпочитал не затруднять мировых судей пустяками, а творил правосудие тут же на месте подручными средствами. Рассказывали, что на дежурстве он не расстается с увесистой дубинкой, и следом за всякими хулиганскими выходками почти обязательно из какого-нибудь темного закоулка доносились отчаянные вопли. Рецидивы случались редко, и в целом порядок на его участке царил образцовый. Я вновь взглянул на его улыбающееся лицо. Да, бесспорно, милейший человек, и все-таки что-то в нем было такое, отчего при одной мысли, что я могу навлечь на себя его гнев, у меня по спине пробежала холодная дрожь.
– Ну тогда ладно, – сказал он. – Я-то вообще в Дарроуби еду, так что позвольте пожелать вам доброй ночи.
– Минуточку, Клод! – Зигфрид взял его за локоть. – Мне надо заехать посмотреть еще одну корову. Вы не могли бы отвезти мистера Хэрриота в город?
– С большим удовольствием, мистер Фарнон, – ответил полицейский и поманил меня за собой.
Я сел в крохотный «моррис-8». Секунд через пять Клод втиснулся за руль, и мы тронулись. Он сразу же принялся рассказывать про то, как ездил недавно в Брадфорд, где участвовал в состязаниях борцов.
Наш путь лежал через деревню Рейнес. Последние дома остались позади, вот дорога начала подниматься к аббатству, и Клод вдруг умолк на полуслове. Затем почти привстал на сиденье и так резко ткнул пальцем, что я даже вздрогнул.
– Туда, туда поглядите. Вон он, этот проклятый монах!
– Где? Где? – спросил я с притворной поспешностью, хотя прекрасно успел заметить силуэт в капюшоне, медленно прошествовавший в лесок.
Клод наступил на педаль газа, и машина вихрем влетела на холм. У гребня он свирепо свернул на обочину и выскочил на траву, а лучи фар в ту же секунду озарили предмет его негодования: высоко подобрав полы своего одеяния, монах во всю мочь улепетывал в чащу.
Великан пошарил на заднем сидении и ухватил что-то вроде тяжелой трости.
– За ним! – крикнул он и ринулся в погоню.
С трудом держась рядом, я пропыхтел:
– Погодите минутку! Что вы сделаете, если все-таки поймаете его?
– Выдублю ему шкуру моей палочкой, – ответил Клод с жуткой категоричностью и, наддав, выскочил из полосы света в темноту. Я потерял его из виду, но слышал, как он колотит палкой по стволам и испускает устрашающие крики.
Мое сердце обливалось кровью от сочувствия к злополучному призраку: мечется бедняга в кромешном мраке, а в ушах у него гремит грозный голос блюстителя порядка. В паническом ужасе я ожидал неизбежного финала. Напряжение становилось почти невыносимым, а Клод продолжал вопить:
– А ну, выходи! Никуда ты не денешься! Выходи, покажись, кто ты! – А палка барабанила и барабанила по стволам.
Я тоже шарил среди кустов, но ничего не нашел. Монах все-таки, видимо, скрылся, и, вернувшись наконец к машине, я увидел рядом с ней гигантский силуэт полицейского.
– Странное дело, мистер Хэрриот, – сказал Клод. – Просто ума не приложу, куда он подевался. Я же его прямо перед собой видел, в первую-то минуту. И из леска он убежать никак не мог: в лунном свете на лугу я бы его сразу углядел. Аббатство я тоже обшарил. Его и там нет. Прямо, как в воздухе растворился.
«Так чего же вы хотите от привидения?» – чуть было не сказал я, но могучая лапища все еще помахивала палкой, и язык меня не послушался.
– Что ж, поехали в Дарроуби, – буркнул полицейский, притоптывая по заиндевевшему дерну. Я вздрогнул под леденящим дыханием поднявшегося восточного ветра и с удовольствием забрался в машину.
В Дарроуби мы с Клодом дружески выпили пару-другую пива в его любимом «Черном Быке», и домой я вернулся только в половине одиннадцатого. Тристана в его комнате не было, и у меня тревожно защемило сердце.
Что-то после полуночи меня разбудили шорохи за стеной, где Тристан обитал в узком длинном помещении, именовавшемся «гардеробной» в дни былого величия, когда дом был молод. Я скатился с кровати и открыл внутреннюю дверь.
Тристан в пижаме крепко обнимал две грелки. Он повернул голову, бросил на меня истомленный взгляд, положил одну грелку в ногах постели, забрался под одеяло, придерживая вторую грелку на груди, и устремил глаза в потолок. Я подошел и с беспокойством оглядел его. Его била такая дрожь, что кровать ходила под ним ходуном.
– Как ты, Трис? – спросил я шепотом.
Минуту спустя он прохрипел еле слышно:
– Промерз до мозга костей, Джим, брр!
– Но где ты все-таки был?
И вновь почти беззвучный хрип:
– В трубе.
– В трубе? В какой трубе? Где?
Голова на подушке слабо перекатилась с боку на бок.
– У леска. Ты что не видел эти трубы возле шоссе?
На меня снизошло озарение.
– Конечно же! В деревне ведь будут делать новый водосток!
– Верно, – шепнул Тристан. – Когда этот верзила ринулся в лес, я сдвоил след и спрятался в трубе. Только богу известно, сколько времени я в ней просидел!
– Но почему же ты не вылез, когда мы уехали?
Тристана сотряс новый припадок озноба, и он на мгновение смежил веки.
– Мне там ничего не было слышно. Я скорчился в три погибели, капюшон закрывал уши, а кругом выл ветер – в этих трубах у него скорость девяносто миль в час, не меньше. Я не расслышал, когда завелся мотор, а выглянуть боялся: ну да как он притаился рядом со своей дубинищей! – Его пальцы нервно пощипывали одеяло.
– Ничего, Трис, – сказал я. – Ты скоро согреешься, поспишь, а утром будешь молодцом.
Тристан словно не расслышал.
– Жуткая вещь эти трубы, Джим! – Он уставился на меня измученными глазами. – Полны грязищи и воняет в них кошачьей мочой!
– Знаю, знаю! – Я положил его руку под одеяло, а одеяло натянул ему на плечи. – Утром все будет хорошо!
Я погасил свет и на цыпочках вышел. Притворяя за собой дверь, я еще слышал дробь, которую выбивали его зубы.
Несомненно, он не просто замерз, но был еще в шоке. И неудивительно! Бедняжка беззаботным привидением шел себе через дорогу, и вдруг визг тормозов, слепящий свет и почти настигший его страхолюдный великан! Кто бы тут сохранил душевное равновесие?
Утром за завтраком Тристан являл собой грустное зрелище. Он был бледен как полотно, почти ничего не ел и время от времени содрогался от мучительного кашля.
Зигфрид посмотрел на него с легкой усмешкой.
– А я знаю, что тебя довело до такого состояния! Я знаю, почему ты сидишь тут живым трупом, выкашливая легкие!
Тристан замер и по его лицу пробежала судорога.
– Знаешь?
– Да. Мне противно повторять «я же тебе говорил!», но ведь я, правда, не раз тебя предупреждал, разве не так? Всему причиной твои омерзительные сигареты!
Курить Тристан не бросил, но рейнесское привидение больше никому не являлось и по сей день остается неразгаданной тайной.
16
Несомненно, работа для Гранвилла Беннета. Мне правилось оперировать мелких животных, и я мало-помалу набил в этом руку, однако этот случай меня напугал. Двенадцатилетняя сука спаниель с запущенным гнойным метритом: гной капает на стол, температура сорок, одышка, дрожь, а в прижатом к ее груди стетоскопе слышатся классические шумы сердечной недостаточности. Только больного сердца тут не хватало!
– Много пьет? – спросил я.
Старушка миссис Баркер испуганно закручивала веревочные ручки своей сумки.
– Очень. Так от миски с водой и не отходит. А есть – ничего не ест. Вот уже четвертый день ни кусочка не проглотила.
– Право, не знаю, что вам и сказать. – Я сунул стетоскоп в карман. – Вам следовало бы давно ее сюда привести. Она ведь больна никак не меньше месяца!
– Да не больна она была. Так, недомогала немножко. А я думала, пока она ест, то и беспокоиться нечего.
Я помолчал. Мне очень не хотелось расстраивать старушку, но скрывать от нее правду было нельзя.
– Боюсь, положение довольно серьезно, миссис Баркер. Процесс развивался долго. Видите ли, у нее в матке идет гнойное воспаление. Очень тяжелое. И вылечить ее может только операция.
– Ну, так вы сделаете, что нужно? – Губы миссис Баркер дрожали.
Я обошел стол и положил руку ей на плечо.
– Я бы с удовольствием, но тут есть трудности. Ей ведь двенадцать лет, и общее состояние у нее тяжелое. Риск очень велик. Я предпочел бы отвезти ее в ветеринарную клинику в Хартингтоне, чтобы оперировал ее мистер Беннет.
– Ну и хорошо! – Старушка радостно закивала. – И все равно, сколько бы это ни стоило.
– Об этом не беспокойтесь. – Я проводил ее по коридору до входной двери. – А она пусть остается у меня. Не тревожьтесь, я за ней присмотрю. Да, кстати, как ее зовут?
– Дина, – пробормотала миссис Баркер, оглядываясь и щурясь в полумрак коридора.
Я простился с ней и пошел к телефону. Тридцать лет назад деревенские ветеринары в подобных экстренных случаях предпочитали обращаться к специалистам по мелким животным. Теперь, когда наша практика в этом смысле заметно расширилась, положение изменилось. Нынче у нас в Дарроуби есть и сотрудники, и необходимое оборудование для всяческих операций на мелких животных, но тогда дело обстояло по-иному. Меня не раз предупреждали, что рано или поздно любому целителю крупных животных приходится взывать о помощи к Гранвиллу Беннету. И вот пришел мой черед.
– Алло, мистер Беннет?
– Он самый. – Голос басистый, дружеский, щедрый.
– Говорит Хэрриот. Партнер Фарнона. Из Дарроуби.
– Как же, как же! Наслышан о вас, малыш. И весьма.
– О… э… спасибо. Видите ли, у меня случай… довольно сложный. Так не могли бы вы?..
– С превеликим удовольствием, малыш. А что такое?
– Запущенный гнойный метрит…
– Какая прелесть!
– Суке двенадцать лет…
– Превосходно…
– Заражение просто страшное…
– Лучше ничего и быть не может!
– И такого скверного сердца мне давно прослушивать не доводилось.
– Расчудесно! Так когда вас ждать?
– Сегодня вечером, если вам удобно. Часов в восемь.
– Более, чем удобно, малыш. Так до скорого.
Хартингтон был довольно большим городом с населением тысяч около двухсот, но на центральных улицах движения уже почти не было, и лишь редкие машины проносились мимо магазинных витрин. Может быть, все-таки я не напрасно проехал эти двадцать пять миль? А вытянувшейся на заднем сидении Дине любой исход, казалось, был безразличен. Я покосился через плечо на бессильно свесившуюся голову, на поседелую морду, на бельма, матово поблескивающие в свете приборной доски на обоих глазах. Какой у нее дряхлый вид! Нет, наверное, я только зря трачу время, уповая на этого мага и кудесника.
Да, бесспорно, на севере Англии Гранвилл Беннет успел стать легендарной фигурой. В дни, когда в нашей профессии специализация была неслыханной редкостью, он посвятил себя работе только с мелкими животными, никогда не занимался ни лошадьми, ни коровами, а свою клинику поставил на самую современную ногу, елико возможно во всем следуя правилам, принятым для больниц и клиник, где лечат людей. А ведь в те дни среди ветеринаров было модно фыркать на собак и кошек. Старые зубры, чья жизнь прошла среди бесчисленного множества рабочих лошадей в городах и на фермах, насмешливо цедили: «Да где мне взять время на этих тварей?» Беннет же упрямо двинулся против течения.
До сих пор мне не доводилось с ним встречаться, но я знал, что он еще совсем молод, лет тридцати с небольшим. Чего только я не наслышался и о его врачебном искусстве, и о деловом чутье, и о пристрастии к радостям жизни! Короче говоря, он слыл убежденным последователем идеи, что и работать, и жить следует во всю меру своих возможностей.
Ветеринарная клиника помещалась в длинном одноэтажном здании в конце деловой улицы. Я въехал во двор, вылез и постучал в угловую дверь, не без благоговения оглядываясь на сверкающий «бентли», возле которого робко жался мой маленький видавший виды «остин». Но тут дверь открылась. Передо мной стояла хорошенькая регистраторша.
– Добрый вечер! – с ослепительной улыбкой проворковала она, и я прикинул, что улыбка эта добавила к счету никак не меньше полукроны. – Входите, пожалуйста. Мистер Беннет вас ждет.
Она проводила меня в приемную с журналами и цветами на столике в углу и множеством художественных фотографий собак и кошек по стенам – увлечение, как я узнал позднее, самого владельца клиники. Я разглядывал великолепный снимок двух белых пуделей, когда у меня за спиной послышались шаги. Я оглянулся и увидел Гранвилла Беннета.
Мне показалось, что в приемной сразу стало тесно. Он был не очень высок, но весьма внушителен. «Толстяк», – решил я в первую секунду, но когда он подошел ближе, мой взгляд не обнаружил никаких признаков ожирения: ни дряблостей, ни складок жира, ни округлого брюшка. Передо мной стоял широкоплечий, плотного сложения силач. Впечатление от симпатичного с рублеными чертами лица завершала торчащая изо рта трубка, великолепнее которой мне видеть не доводилось. Над сияющей чашечкой завивались благоуханные колечки дорогостоящего дыма. А размеры! Собственно, в зубах человека не столь импозантного она выглядела бы нелепо, но ему шла необыкновенно. Я успел еще заметить элегантный покрой темного костюма и ослепительные запонки, но тут он протянул мне руку.
– Джеймс Хэрриот! – произнес он тоном, каким кто-нибудь другой сказал бы «Уинстон Черчилль!»
– Совершенно верно.
– Вот и чудесно! Джим, не правда ли?
– А… да-да. Обычно.
– Прелестно. Все уже для вас готово, Джим. Девочки ждут в операционной.
– Вы очень любезны, мистер Беннет…
– Гранвилл! Гранвилл – и все! – Он взял меня под руку и повел в операционную.
Дина уже была там и выглядела очень плачевно. Ей сделали инъекцию, и голова ее сонно клонилась вниз. Беннет подошел к ней и быстро ее осмотрел.
– М-м-м, да! Ну, так к делу!
Две сестры – Беннет держал порядочный штат – вступили в действие, как шестерни хорошо отлаженной машины. Обе прекрасно знали свои обязанности и отличались при этом большой миловидностью. Одна установила подносы с анестезирующими средствами и с инструментами, а вторая умело сжала лапу Дины под суставом, подождала, чтобы лучевая вена вздулась, и быстро выстригла и обработала спиртом нужный участок.
Беннет неторопливо подошел с готовым шприцем и без малейшей задержки ввел иглу в вену.
– Пентотал, – сказал он, когда Дина медленно осела и без сознания вытянулась на столе. Я еще ни разу не видел в употреблении это новейшее анестезирующее средство краткого действия.
Пока Беннет мыл руки и надевал стерильный халат, сестры перевернули Дину на спину и зафиксировали ее в таком положении, привязав к петлям по краю стола. Они надели ей на морду эфирно-кислородную маску, а затем выбрили и протерли спиртом операционное поле. Едва Беннет подошел к столу, как ему в руку уже был вложен скальпель.
С почти небрежной быстротой он рассек кожу и мышцы, а когда прошел брюшину, рога матки, которые у здоровой собаки походили бы на две розовые ленточки, вспучились в разрезе точно два соединенных воздушных шара, тугие, вздутые от гноя. Еще бы Дина не чувствовала себя скверно, таская в животе такое?
Толстые пальцы осторожно продолжали операцию, перевязали сосуды яичников и самой матки, а затем извлекли наружу пораженный орган и бросили его в кювет. Только когда Беннет начал шить, я сообразил, что все уже позади, хотя пробыл он у стола считанные минуты. Со стороны могло показаться, что он делал все играючи, если бы краткие распоряжения сестрам не показывали, насколько операция поглощала все его внимание.
Глядя, как он работает под бестеневой лампой, озаряющей белые кафельные стены вокруг и ряды блестящих инструментов у него под рукой, я вдруг со смешанным чувством осознал, что именно таким мне представлялось мое будущее. Именно об этом я мечтал, когда решил стать ветеринаром. И вот я – потрепанный коровий лекарь… Ну, ладно, – врач, пользующий сельский скот. Но это же совсем, совсем другое! Ничего похожего на мою практику, на вечное увертывание от рогов и копыт, на навоз и пот. И все-таки я ни о чем не жалел. Жизнь, навязанная мне обстоятельствами, принесла с собой волшебную удовлетворенность. Внезапно я с пронзительной ясностью ощутил, что создан не для того, чтобы целыми днями склоняться над таким вот операционным столом, но как раз для того, чтобы с утра до вечера ездить по не огороженным проселкам среди холмов.
Да и в любом случае Беннета из меня не вышло бы. Вряд ли я мог соперничать с ним в хирургическом искусстве, и, уж конечно, у меня не было ни делового чутья, ни предвидения, ни жгучего честолюбия, о которых свидетельствовало все вокруг.
Мой коллега тем временем завершил операцию и занялся установкой капельницы с физиологическим раствором. Он ввел иглу в вену и обернулся ко мне.
– Ну вот, Джим! Остальное зависит от самой старушки.
Он взял меня за локоть и вывел из операционной, а я подумал, как приятно, наверное, вот так взять и просто уйти после операции. У себя в Дарроуби я начал бы сейчас мыть инструменты, потом оттер бы стол, а в заключении Хэрриот, великий хирург, вымыл бы пол, лихо орудуя ведром и шваброй. Нет, так было несравненно приятнее.
В приемной Беннет надел пиджак, извлек из бокового кармана гигантскую трубку и озабоченно ее осмотрел, словно опасаясь, что в его отсутствие над ней потрудились мыши. Что-то ему не понравилось, и он принялся с глубокой сосредоточенностью протирать ее мягкой желтой тряпочкой. Затем поднял, чуть-чуть покачивая и с наслаждением созерцая игру света на полированном дереве. В заключение он достал колоссальный кисет, плотно набил трубку, благоговейным движением поднес спичку к табаку и зажмурил глаза, выпуская струйки благоуханного дыма.
– Отличный запах! – заметил я. – Что это за табак?
– «Капитанский» экстра. – Он снова зажмурился. – Ну, просто лизал бы этот дым!
Я засмеялся.
– Мне довольно просто «Капитанского»!
Он смерил меня жалостливым взглядом опечаленного Будды.
– Вот уж напрасно, малыш! Курить можно только этот табак. Крепость… Аромат… – Его рука описала в воздухе неторопливую дугу. – Вон, захватите с собой.
Он открыл ящик, и я беглым взглядом оглядел запасы, которые не посрамили бы и табачную лавку, бесчисленные жестянки табака, трубки, ершики, шильца, тряпочки.
– Ну-ка попробуйте, – сказал он. – А потом судите, прав я или не прав.
Я взглянул на жестянку, которую он вложил мне в руку.
– Но я не могу ее взять. Тут же четыре унции!
– Вздор, юноша! Засуньте в карман и никаких разговоров! – Внезапно он оставил небрежный тон и заговорил энергично. – Конечно, вы предпочтете подождать, пока старушка Дина не очнется, так почему бы нам пока не пропустить по кружечке пивка? Я член очень уютного клуба тут совсем рядом через дорогу.
– Что же, с удовольствием!
Походка его для столь массивного человека была на редкость упругой и быстрой, так что я с трудом поспевал за ним, когда мы вышли из приемной и направились к зданию по ту сторону улицы.
Когда я вернулся в клинику к Дине, она подняла голову и сонно посмотрела на меня. Все было в полном, в удивительном порядке. Цвет слизистых нормальный, пульс – хороший. Искусство и быстрая работа моего коллеги во многом предотвратили послеоперационный шок, чему способствовала и капельница.
Я опустился на колени и погладил ее по ушам.
– А знаете, Гранвилл, по-моему, она выкарабкается.
Великолепная трубка над моей головой опустилась в утвердительном кивке.
– Разумеется, малыш. А как же иначе?
И он не ошибся. Гистерэктомия прямо-таки омолодила Дину, и она на радость своей хозяйке прожила еще много лет.
Когда мы ехали обратно, она лежала рядом со мной на переднем сидении, высунув нос из окутавшего ее одеяла. Порой она тыкала им в мою руку, переводившую рычаг скоростей, или тихонько ее лизала.
Да, она чувствовала себя прекрасно.
17
Бен Ашби, скототорговец, смотрел через калитку с обычным своим непроницаемым выражением. Из года в год покупая коров у фермеров, он, по-моему, больше всего на свете опасался, что на его лице может мелькнуть хотя бы тень одобрения, не говоря уж о восторге. Когда он осматривал животное, в глазах его не было ничего, кроме разве что кроткой печали.
Как и в это утро, когда, облокотившись о верхнюю слегу, он устремил мрачный взор на телку Гарри Самнера. Несколько секунд спустя он обернулся к фермеру.
– Подвел бы ты ее что ли поближе, Гарри! Разве ж так что-нибудь углядишь! Придется мне перелезть через изгородь. – И он начал неуклюже взбираться на нее, как вдруг увидел Монти. До этой секунды быка заслоняли телки, в компании которых он щипал траву, но тут огромная голова величественно поднялась над их спинами, блеснуло тяжелое кольцо в носу, и до нас донеслось зловеще хриплое мычание. Бык уставился на нас, рассеянно роя землю передней ногой.
Бен Ашби застыл над изгородью, поразмыслил и соскользнул вниз – все на той же стороне.
– А, ладно, – буркнул он, по-прежнему храня непроницаемое выражение. – До них рукой подать. Я и отсюда все угляжу.
Монти сильно изменился с тех пор, как я впервые увидел его за два года до этого утра. Тогда ему едва исполнилось две недели: тощенькое тельце, тоненькие ножки с шишками суставов и голова, по уши засунутая в ведро с пойлом.
– Ну, как вам мой новый бык производитель? – со смехом осведомился Гарри Самнер. – Всего ничего за целую сотню фунтов!
– Вы столько за него отдали? – Я даже присвистнул.
– Угу. Многовато за новорожденного, а? Да только иначе ньютоновской линии мне не видать как своих ушей. Чтобы взрослого купить, моего капитала не хватит.
В те дни отнюдь не все фермеры были так дальновидны, как Гарри, и обычно случали своих коров с первыми попавшимися быками.
Но Гарри знал, чего он хочет. Он унаследовал от отца небольшую ферму со ста акрами земли и вместе с молодой женой взялся за дело серьезно. Ему только-только исполнилось двадцать, и при первом знакомстве я подумал, что он вряд ли сумеет вытянуть – таким хрупким он выглядел. Бледное лицо, большие ранимые глаза и худенькие плечи как-то плохо вязались с необходимостью с понедельника до понедельника доить, задавать корм и выгребать навоз, то есть делать все то, из чего слагается ведение молочного хозяйства. И я ошибся.
Бесстрашие, с каким он решительно ухватывал задние ноги брыкающихся коров, чтобы я мог их осмотреть, упрямая решимость, с какой он повисал на мордах могучих животных во время проверки на туберкулез, быстро заставили меня переменить мнение о нем. Он работал непокладая рук, не признавая усталости, и в его характере было отправиться на юг Шотландии за хорошим быком-производителем.
Стадо у него было айрширской породы – большая редкость среди йоркширских холмов, где царили шортгорны, и бесспорно, добавление прославленной ньютоновской крови много способствовало бы улучшению потомства.
– У него в роду одни призовики и с отцовской, и с материнской стороны, – объяснил Гарри. – И кличка аристократическая, хоть бы и для человека. Ньютон Монтморенси Шестой! А попросту – Монти.
И, словно узнав свое имя, теленок извлек голову из ведра и посмотрел на нас. Мордочка у него выглядела на редкость забавно чуть ли не по глаза перемазана в молоке, губы и нос совсем белые. Я перегнулся через загородку в загон и почесал жесткий лобик, ощущая под пальцами две горошинки – бугорки будущих рогов. Поглядывая на меня ясными бесстрашными глазами, Монти несколько секунд позволил себя ласкать, а затем опять уткнулся в ведро.
В ближайшие после этого недели мне приходилось часто заезжать к Гарри Самнеру, и я не упускал случая лишний раз взглянуть на его дорогую покупку. Теленок же рос не по дням, а по часам, и уже можно было понять, почему он стоил сто фунтов. В загоне вместе с ним Гарри держал еще трех телят от своих коров, и сразу бросалось в глаза, насколько Монти превосходил их. Крутой лоб, широко расставленные глаза, мощная грудь, короткие прямые ноги, красивая ровная линия спины от шеи до основания хвоста. В Монти чувствовалась избранность, и, пусть еще совсем малыш, он по всем статям был настоящим быком.
Ему шел четвертый месяц, когда Гарри позвонил и сказал, что у него, кажется, развилась пневмония. Я удивился, потому что погода стояла ясная и теплая, а в коровнике, где содержался Монти, сквозняков не было. Но едва я увидел бычка, как подумал, что его хозяин, наверное, не ошибся. Тяжело вздымающаяся грудная клетка, температура сорок с половиной – картина прямо-таки классическая. Но когда я прижал к его груди стетоскоп, то влажных хрипов не услышал – да и вообще никаких. Легкие были совершенно чистыми. Я водил и водил стетоскопом по груди – нигде ни хрипа, ни присвиста, ни малейших признаков воспаления.
Да, хорошенький ребус! Я обернулся к фермеру.
– Очень странно, Гарри. Он, конечно, болен, но симптомы не складываются в четкую картину.
Я отступил от заветов моих наставников. Ветеринар, у которого я проходил первую студенческую практику, сразу же сказал мне: «Если не поймешь, что с животным, ни в коем случае не признавайся в этом! А поскорее придумай название – ну, там, «болезнь Макклюски» или «скоротечная оперхотизация» – словом, что хочешь, только скорее!» Но сейчас вдохновение все не нисходило, и я беспомощно смотрел на задыхающегося теленка с испуганными глазами.
Снять симптомы… Вот-вот! У него температура, значит, надо для начала ее снизить. Я пустил в ход весь свой жалкий арсенал жаропонижающих средств, сделал инъекцию неспецифической антисыворотки, прописал микстуру кислотного меланжа, но следующие два дня показали, что эти проверенные временем панацеи никакого действия не оказывают.
Утром четвертого дня Гарри сказал, когда я еще только вылезал из машины:
– Он сегодня ходит как-то странно, мистер Хэрриот. И словно бы ослеп.
– Ослеп!
Может быть, какая-то нетипичная форма свинцового отравления? Я бросился в телятник, но не обнаружил на стенах ни малейших следов краски, а Монти ни разу их не покидал с тех пор, как водворился тут.
К тому же, внимательно к нему приглядевшись, я обнаружил, что в строгом смысле слова он и не слеп. Глаза у него были неподвижны и слегка заведены кверху, он бродил по загону, спотыкаясь, но замигал, когда я провел ладонью у него перед мордой. И уж совсем в тупик меня поставила его походка – деревянная, на негнущихся ногах, как у заводной игрушки, и я принялся мысленно цепляться за диагностические соломинки: столбняк?… да нет… менингит?.. тоже нет… и это – нет. Я всегда старался сохранять профессиональное спокойствие, хотя бы внешне, но на этот раз лишь с большим трудом подавил желание поскрести в затылке и с разинутым ртом постоять перед теленком.
Я постарался поскорее уехать и сразу же погрузился в размышления, поглядывая на дорогу впереди. Моя неопытность была плохой опорой, но патологию и физиологию я как-никак знал достаточно, и обычно, не поставив диагноза сразу, нащупывал верный путь с помощью логических рассуждений. Только тут никакая логика не помогала.
Вечером я вытащил свои справочники, студенческие записи, подшивки ветеринарного журнала – ну, словом все, где так или иначе упоминались болезни телят. Конечно, где-нибудь да отыщется ключ к разгадке. Однако толстые тома справочников по инфекционным и неинфекционным болезням ничего мне не подсказали. Я уже почти отчаялся и вдруг, перелистывая брошюрку о болезнях молодняка, наткнулся на следующий абзац: «Своеобразная деревянная походка, неподвижный взгляд, глаза чуть завернуты кверху; иногда затрудненное дыхание в сочетании с повышенной температурой». Каждое слово запылало огненными буквами, я прямо почувствовал, как неведомый автор ласково похлопывает меня по плечу и говорит: «Ну, вот, а ты волновался! Все же ясно как божий день!»
Я кинулся к телефону и позвонил Гарри Самнеру.
– Гарри, а вы не замечали, Монти и другие телята лижут друг друга?
– Да с утра до ночи, паршивцы! Любимая их забава. А что?
– Просто я знаю, что с вашим бычком. Его мучает волосяной шар.
– Волосяной шар? Где?
– В сычуге. В четвертом отделе желудка. Из-за него и все эти странные симптомы.
– Провалиться мне на этом месте! Но что теперь делать-то?
– Пожалуй, без операции не обойтись. Но я все-таки сначала попробую напоить его жидким вазелином. Может, вы заедете? Я оставлю бутылку на крыльце. Дайте ему полпинты сейчас же, и такую же дозу с утра. Не исключено, что эта дрянь сама выскользнет на такой смазке. Завтра я его посмотрю.
Особой надежды я на жидкий вазелин не возлагал. Пожалуй, я и предложил-то испробовать его только для того, чтобы немножко оттянуть время и собраться с духом для операции. Действительно, на следующее утро я увидел то, что и ожидал. Монти все также стоял на негнущихся ногах и все так же слепо смотрел прямо перед собой. Маслянистые потеки вокруг заднего прохода и на хвосте свидетельствовали, что жидкий вазелин просочился мимо препятствия.
– Он уже три дня ничего не ел, – сказал Гарри. – Долго ему так не выдержать.
Я перевел взгляд с его встревоженного лица на понурого теленка.
– Вы совершенно правы. И спасти его можно только, если мы сейчас же, не откладывая, уберем этот шар. Вы согласны, чтобы я попробовал?
– Угу. Чего же откладывать? Чем быстрее, тем лучше.
Гарри улыбнулся мне улыбкой, полной доверия, и у меня защемило внутри. Никакого доверия я не заслуживал, и уж тем более потому, что в те дни хирургия желудка рогатого скота пребывала еще в зачаточном состоянии. Некоторые операции мы делали постоянно, но удаление волосяных шаров в их число не входило, и все мои познания в этой области сводились к двум-трем параграфам учебника, набранным мелким шрифтом.
Но молодой фермер полагался на меня. Он думал, что я сделаю все, что надо и как надо, а потому выдать ему свои сомнения я никак не мог. Именно в таких ситуациях я начинал испытывать мучительную зависть к моим сверстникам, посвятившим себя лечению людей. Они, установив, что пациент нуждается в операции, благополучно отправляли его в больницу, ветеринар же просто стягивал пиджак и преображал в операционную какой-нибудь сарай, а то и стойло.
Мы с Гарри принялись кипятить инструменты, расставлять ведра с горячей водой и устраивать толстую подстилку из чистой соломы в пустом стойле. Как ни слаб был теленок, потребовалось почти шестьдесят кубиков нембутала, чтобы он, наконец, уснул. Но вот он лежит на спине, зажатый между двумя тюками соломы, а над ним болтаются его копытца. И мне остается только приступить к операции.
В жизни все выглядит совсем не так, как в книгах. На картинках и схемах – простота и легкость! Но совсем другое дело резать живое существо, когда его живот мягко приподнимается и опадает, а из-под скальпеля сочится кровь. Я знал, что сычуг расположен вот тут, чуть правее грудины, но, когда я прошел брюшину, все замаскировал скользкий, пронизанный жиром сальник. Я отодвинул его, но тут левый тюк сдвинулся, Монти накренился влево и в рану хлынули кишки. Я уперся ладонью в блестящие розовые петли. Не хватало еще, чтобы внутренности моего пациента вывалились на солому прежде, чем я хотя бы добрался до желудка.
– Гарри, положите его прямее на спину, а тюк подтолкните на прежнее место! – просипел я. Фермер тотчас исправил положение, но кишки совсем не жаждали возвращаться восвояси и продолжали кокетливо выглядывать наружу, пока я нащупывал сычуг. Откровенно говоря, меня охватила растерянность и сердце болезненно застучало, но тут я почувствовал под пальцами что-то жесткое. Оно передвигалось за стенкой одного из отделов желудка… Только вот какого? Я ухватил покрепче и приподнял желудок в ране. Да, это сычуг! А жесткое внутри, наверное, волосяной шар.
Отразив очередную попытку кишок вылезти на первый план, я взрезал желудок и впервые увидел причину всех бед. И вовсе это был не шар, а почти плоский колтун волос, смешанный с клочьями сена и творожистой массой. Его покрывала блестящая пленка вазелинового масла. Он был плотно прижат к пилорическому сфинктеру.
Я аккуратно извлек его через разрез и бросил на солому. Потом зашил разрез на желудке, зашил мышечный слой, начал сшивать кожу – и вдруг почувствовал, что по лицу у меня ползут струйки пота. Я сдул каплюшку с носа, и тут Гарри нарушил молчание:
– До чего же сложная работа, а? – Он засмеялся и похлопал меня по плечу. – Бьюсь об заклад, когда вы в первый раз такую операцию делали, у вас руки-ноги тряслись.
Я продернул шелковинку и завязал узел.
– Вы правы, Гарри, – сказал я. – Ах, как вы правы!
Я кончил, и мы укрыли Монти попоной, на которую навалили соломы, так что только его мордочка выглядывала наружу. Я нагнулся и потрогал уголок глаза. Никакой реакции. Сон что-то чересчур глубокий. Не слишком ли много я закатил ему нембутала? А послеоперационный шок? Уходя, я оглянулся на неподвижного теленка На фоне голых стен стойла он выглядел очень маленьким и беззащитным.
До конца дня я был занят по горло, но вечером нет-нет, да и вспоминал Монти. Очнулся ли он? А что, если он сдох? Я впервые сделал такую операцию и совершенно не представлял, какое действие она может оказать на теленка. И все время меня грызла мысль о том, каково сейчас Гарри Самнеру. Бык – уже полстада, гласит присловье, а половина будущего стада Гарри Самнера лежит в стойле под соломой… Больше ему таких денег не собрать!
Я вскочил с кресла как ужаленный. Нет, так невозможно! Надо сейчас же узнать, что там происходит. С другой стороны, если я вернусь ни с того ни с сего, то выдам свою неуверенность, покажу себя зеленым юнцом… А, ладно! Всегда можно сказать, что я где-то забыл скальпель…
Службы тонули во мраке. Я тихонько пробрался к стойлу, посветил фонариком – и сердце у меня екнуло: теленок лежал в той же позе. Я встал на колени и сунул руку под попону. Слава богу, дышит! Но прикосновение к глазу опять не вызвало никакой реакции. Либо он умирал, либо никак не мог очнуться от нембутала.
Из глубокой тени двора я покосился на мягко светящееся окно кухни. Никто не услышал моих шагов. Я прокрался к машине и уехал, страдая от мысли, что так ничего и не прояснилось, и мне по-прежнему остается только гадать об исходе операции.
Утром я повторил свой ночной визит, но, шагая на негнущихся ногах по двору, я знал, что на этот раз меня впереди ждет что-то определенное. Либо он сдох, либо чувствует себя лучше. Я открыл дверь коровника и зарысил по проходу. Вот оно, третье стойло! Я тревожно заглянул в него.
Монти перевалился на грудь. Он все еще был укрыт попоной и соломой и выглядел довольно кисло, но, когда корова, бык или теленок лежит на груди, я наполняюсь надеждой. Напряжение схлынуло как волна: операцию он выдержал, самое трудное осталось позади, и, встав рядом с ним на колени и почесывая ему голову, я твердо знал, что все будет хорошо.
И действительно, температура и дыхание у него стали нормальными, глаза утратили неподвижность, ноги обрели гибкость. Меня захлестывала радость, и, как учитель к любимому ученику, я проникся к этому бычку нежным собственническим чувством. Приезжая на ферму, я непременно заглядывал к нему, а он всегда подходил поближе и глядел на меня с дружеским интересом, словно платя мне взаимностью.
Однако примерно через год я начал подмечать какую-то перемену. Дружеский интерес постепенно исчез из его глаз, сменившись задумчивым, взвешивающим взглядом, и тогда же у него развилась привычка слегка потряхивать головой при виде меня.
– Я бы на вашем месте, мистер Хэрриот, перестал бы заходить к нему в стойло. Он растет и, сдается мне, скоро начнет озоровать.
Только «озоровать» было не тем словом. У Гарри выдалась на ферме долгая спокойная полоса, и когда я снова увидел Монти, ему было почти два года. На этот раз речь шла не о болезни. Но две коровы у Гарри отелились раньше срока, и с типичной для него предусмотрительностью он попросил меня проверить все стадо на бруцеллез.
С коровами никаких хлопот не было, и час спустя передо мной уже выстроился длинный ряд наполненных кровью пробирок.
– Ну, вот! – сказал Гарри. – Остается только бык, и дело с концом. – Он повел меня через двор в телятник, где в глубине было стойло быка.
Гарри открыл верхнюю половину двери, и я, заглянув внутрь, даже попятился. Монти был колоссален. Шея с тяжелыми буграми мышц поддерживала такую огромную голову, что глаза казались совсем крохотными. И в этих глазках теперь не было и тени дружелюбия. Они вообще ничего не выражали и только поблескивали – черно и холодно. Он стоял ко мне боком, почти упираясь мордой в стену, но я знал, что он следит за мной: голова пригнулась и огромные рога медленно и грозно прочертили в побелке две глубокие борозды, обнажившие камень. Раза два-три он утробно фыркнул, храня зловещую неподвижность. Монти был не просто бык, но воплощение угрюмой необоримой силы.
Гарри ухмыльнулся на мои выпученные глаза.
– Может, заскочите туда почесать ему лобик? Помнится, было у вас такое обыкновение.
– Нет уж, спасибо! – Я с трудом отвел взгляд от чудовища. – Интересно, загляни я к нему, долго ли я прожил бы?
– Ну может, с минуту, – задумчиво ответил Гарри. – Бык он, что надо, тут я не просчитался, только вот норов у него очень подлый. Я с ним всегда ухо востро держу.
– Ну, и как же, – осведомился я без особого энтузиазма, – я возьму у него кровь для анализа?
– Так я ему голову прищемлю. – И Гарри указал на металлическое ярмо над кормушкой, вделанной в небольшое открытое окно в дальнем конце стойла. – Сейчас я его на жмых подманю.
Он удалился по проходу, и минуту спустя я увидел, как он со двора накладывает жмых в кормушку.
Бык сначала словно бы ничего не заметил и только еще раз неторопливо боднул стену, но затем повернулся все с той же грозной медлительностью, сделал три-четыре величественных шага и опустил нос в кормушку. Где-то за стеной Гарри нажал на рычаг, и ярмо с грохотом упало на могучую шею.
– Давайте! – крикнул невидимый фермер, повиснув на рычаге. – Я его держу. Входите!
Я открыл нижнюю створку двери и вошел в стойло. Конечно, голова у быка была надежно защемлена; но мне стало немножко холодно от того, что я очутился рядом с ним в таком тесном пространстве. Пробравшись вдоль массивного бока, я положил ладонь на шею и почувствовал дрожь ярости, пронизывавшую мощные мышцы. Вдавив пальцы в яремный желобок, я нацелил иглу и смотрел, как вздувается вена. Проколоть эту толстую кожу будет нелегко!
Когда я вонзил иглу, бык напрягся, но остался стоять неподвижно. В шприц потекла темная кровь, и мне стало легче на душе. Слава богу, я сразу же попал в вену и можно будет не колоть снова, ища ее. Я извлек иглу, подумал, что все обошлось легче легкого… И вот тут началось! Бык издал оглушительное мычание и рванулся ко мне, словно не он миг назад стоял как каменный истукан, Я увидел, что он высвободил один рог из ярма и, хотя еще не мог дотянуться до меня головой, толкнул в спину плечом, и я с паническим ужасом ощутил, какой сокрушающей силой он налит. Со двора донесся предостерегающий крик Гарри, и, кое-как вскочив на ноги, я краем глаза заметил, что бешено рвущееся чудовище почти высвободило второй рог, а когда я выбрался в проход, громко лязгнуло сброшенное ярмо.
Тот, кому доводилось бежать по узкому проходу, лишь на три шага опережая фыркающую, тяжело топочущую смерть весом около тонны, без труда догадается, что мешкать я не стал. Меня подстегивала мысль, что Монти, выиграй он этот забег, расквасит меня об стену с такой же легкостью, с какой я мог бы раздавить перезрелую сливу, и, несмотря на длинный клеенчатый плащ и резиновые сапоги, я продемонстрировал такой рывок, что ему позавидовал бы любой олимпийский рекордсмен.
Двери я достиг на шаг впереди, рыбкой нырнул в нее и захлопнул за собой створку. Из-за угла стойла выскочил Гарри Самнер, белый как мел. Своего лица я не видел, но по ощущению оно было заметно белее. Даже губы у меня заледенели и утратили всякую чувствительность.
– Господи! Вы уж простите! – хрипло сказал Гарри. – Наверное, ярмо толком не защелкнулось – шея-то у него вон какая! Рычаг у меня из рук просто вырвало. Черт! Ну и рад же я, что вы выбрались! Я уж думал, вам конец.
Я поглядел на свой кулак. В нем все еще был крепко зажат наполненный кровью шприц.
– Ну, кровь я у него тем не менее взял, Гарри. А это главное: меня пришлось бы долго уговаривать, чтобы я снова к нему сунулся. Боюсь, вы присутствовали при конце такой чудесной дружбы!
– Дурень чертов! – Секунду-другую Гарри прислушивался, как грохочут о дверь стойла рога Монти. – А вы-то еще столько для него сделали! Хорошенькое он вам «спасибо» сказал.
18
Пожалуй, самым драматичным событием в истории ветеринарной практики явилось исчезновение рабочей лошади. Даже не верится, что эта опора и гордость нашей профессии сошла на нет за какие-то считанные годы. И произошло это у меня на глазах.
Когда я обосновался в Дарроуби, трактор уже начал свое победное шествие, но в сельской общине традиции очень живучи, и лошадей и там и в окрестностях было еще много. Чему мне следовало только радоваться, так как ветеринарное образование, которое я получил, строилось вокруг лошади, а все остальное было весьма второстепенным дополнением. Во многих отношениях обучение наше было вполне научным, и все же по временам мне мерещилось, что люди, его планировавшие, мысленно видели перед собой дипломированного коновала в цилиндре и сюртуке, существующего в мире подвод и конных фургонов.
Анатомию лошади мы изучали в мельчайших подробностях, остальных же животных куда более поверхностно. И то же наблюдалось во всех других дисциплинах, начиная от ухода за животными, когда мы постигали все тонкости ковки, превращаясь в заправских кузнецов, и кончая фармакологией и хирургией. О сапе и мыте нам полагалось знать куда больше, чем о чуме у собак. Но и корпя над всем этим, мы, зеленые юнцы, понимали, что это глупо, что ломовая лошадь уже стала музейным экспонатом и работать нам предстоит главным образом с рогатым скотом и мелкими животными.
Тем не менее мы потратили столько времени и сил на овладение лошадиными премудростями, что все-таки найти пациентов, для лечения которых эти знания могли пригодиться, было, как я уже сказал, очень приятно. Пожалуй, в первые два года я лечил рабочих лошадей чуть ли не каждый день, и пусть я не был и никогда не буду специалистом по лошадям, но и меня покоряла своеобразная романтика заболеваний и травм, названия которых порой восходили к средневековью. Заковка, гниение стрелки, нагноение холки, свищи, плечевой вывих – ветеринары лечили все это из столетия в столетие, пользуясь почти теми же лекарствами и приемами, что и я. Вооруженный прижигателями и коробкой с пластырями я решительно плюхнулся в извечный стрежень ветеринарной жизни.
И вот теперь, на исходе третьего года, струя эта, если и не пересохла, то настолько ослабела, что становилось ясно: не за горами день, когда она и вовсе иссякнет. В какой-то мере это означало определенное облегчение жребия ветеринарного врача, поскольку работа с лошадьми была физически наиболее трудной, и самой требовательной из наших обязанностей.
А потому, глядя на этого трехлетнего мерина, я вдруг подумал, что подобные вызовы теперь далеко не так часты, как совсем еще недавно. На боку у него была длинная рваная, хотя и неглубокая рана там, где он напоролся на колючую проволоку, и при каждом движении края ее расходились. Деваться было некуда ее следовало побыстрее зашить.
Лошадь была привязана в стойле за голову, и правый ее бок прижимался к высокой деревянной перегородке. Работник, дюжий детина шести футов роста, крепко ухватил уздечку и привалился к яслям, а я начал вдувать в рану йодоформ. Меринок отнесся к этому спокойно, что было утешительно, так как он мог похвастать весьма могучим сложением и от него прямо-таки исходило ощущение жизнерадостной силы. Я вдел шелковинку в иглу, чуть приподнял край раны и прошил его «Ну, все в порядке!» – подумал я, прокалывая край напротив, но тут мой пациент судорожно дернулся, и мне почудилось, что прямо по мне просвистел ураганный ветер, а он вновь стоял, прижимаясь к перегородке, словно ничего не произошло.
Когда лошадь меня лягала, это всегда оказывалось полной неожиданностью. Просто поразительно, с какой молниеносной быстротой способны взметнуться эти могучие ноги. Тем не менее в его попытке ударить меня сомневаться не приходилось игла бесследно исчезла вместе с шелковинкой, лицо дюжего работника побелело, и он смотрел на меня выпученными глазами, а мой «габардиновый макинтош» пришел в удивительное состояние – словно кто-то старательно располосовал его спереди лезвием бритвы на узкие полоски, которые теперь лохмотьями свисали до пола. Огромное подкованное копыто прошло в одном-двух дюймах от моих ног, но с макинтошем я мог распрощаться навсегда.
Я стоял, ошалело оглядываясь, и тут от дверей донесся бодрый голос:
– А, мистер Хэрриот! Да что же это он натворил? – Клифф Тайрман, старый конюх, поглядел на меня с досадливой усмешкой.
– Чуть не отправил меня в больницу, Клифф, – ответил я с дрожью. – Промахнулся самую малость. Меня как ветром обдало.
– А что вы делали-то?
– Попробовал было зашить рану. Но больше и пытаться не стану, а съезжу сейчас за намордником и хлороформом.
– Да на что вам хлороформ? – возмутился Клифф. – Я сам его подержу, и можете ни о чем не беспокоиться.
– Извините, Клифф! – Я покосился на его щуплую фигуру и начал убирать шовный материал, ножницы и йодоформ. – У вас легкая рука, я знаю, но он уже разок попробовал до меня добраться, и больше я ему такого удовольствия предоставлять не намерен. Мне что-то не хочется остаться хромым до конца моих дней.
Невысокий жилистый конюх словно весь подобрался. Он выставил вперед голову и смерил меня воинственным взглядом.
– Да что вы городите? – Он яростно обернулся к дюжему работнику, который все еще крепко держал уздечку, хотя его мертвенная бледность успела приобрести слегка зеленоватый оттенок. – Иди-ка ты отсюда, Боб! Так перетрусил, что и лошадь напугал. Иди-иди, его я подержу.
Боб с облегчением выпустил уздечку и с виноватой ухмылкой бочком пробрался мимо мерина. Он был выше Клиффа по меньшей мере на голову.